Текст:Цыферов Геннадий. Весна будет всегда (из повести) (ж. Кукумбер 2001 № 5)

Цыферов Геннадий — Весна будет всегда (из повести)

Весна будет всегда Это повесть о войне. О том, как в войну жили в одном прифронтовом городе два мальчика. Один из них, то есть я, вел дневник. Вкусное кино 1942. Сентябрь. Честно говоря, тогда в школу ходить не хотелось, но мы все-таки ходили. А зачем ходили, и сам не знаю. Наверное, из-за бубликов. Каждый раз в большую перемену нам давали белые румяные бублики. Смотрит на тебя этот белый бублик и улыбается. А ты его, подлеца, в карман, чтобы не улыбался. Сидишь так и слюни глотаешь, но зато потом… Потом на рынок:

– Дяденька, тетенька! Купи. Тетенька, дяденька, возьми. Школьный, довольный… Дяденька или тетенька возьмут и мятый рубль тебе сунут. А ты в кино. В кино там весело: солдаты в атаку идут, пушки стреляют. Только одно плохо, если вдруг на экране едят… Тогда меня чуть-чуть тошнило. И Митьку тоже тошнило. И всех нас всю войну от сытого кино всегда чуть-чуть тошнило.

Сахар 1942. Зима. Очень хотелось сладкого. Очень. Так хотелось, что ни о чем другом я просто думать не мог. Спать лягу: о сладком думаю, встану – тоже. Я всю обшарил комнату, хоть бы кусочек, капельку… Но нигде ничего. И тогда я пошел в магазин. Магазин был пуст, только за прилавком стояла сладкая тетя. Ее белый халат напоминал мне сахар. Я посмотрел на тетю и стал моргать. Долго я так моргал. И тетя тоже моргала. А потом она заплакала и сказала: «Честное, честное пионерское, ничего нет, мальчик». Нет, и не надо. Я вышел на улицу и… увидел снег, как белый халат. Опять эта белизна мне напомнила сахар. Сахар… И, нагнувшись низко, я стал есть снег горстями. Давился, икал, но ел, ел все-таки. Что делать, но я очень хотел почувствовать во рту хоть каплю сладкого. Капли той, конечно, не почувствовал. Но потом зато болел два месяца. И во сне мне виделись настоящие шоколадные торты.

Как нас звали. 1942. Июль. До войны все было ясно. Небо ясно, мама ясно, папа ясно. И звали нас всех тоже как-то просто и ясно. Витька – сверху. Борька – снизу. А Вовка – из самого подвала. А в войну, в войну все кончилось. Первым с фронта пришел Витькин отец на костылях. Его (Витьку) стали звать: сын хромого. Потом Борьку: сын безрукого. А Вовку из самого подвала: сын слепого. Но я все равно им завидовал. Я был сыном убитого, но меня никто не звал даже так. Я и сам знал, незачем. Сейчас убитых больше всего.

Немой 1942. Август. Враг подходил к самому городу. Но мы ни капли не боялись. Рады даже были. – Пусть войдёт только, – орал каждый. – Сразу взорвём! Как взрывать, мы уже знали. Нужна бутылка и бензин. Бутылки собрали быстро. Большие такие, из под шампанского – для танков. А маленькие – из под валерьяновки – это для танкеток. Вот лишь бензина не было. И тогда Витька, сын хромого, сказал:

– Ерунда. Во дворе военная машина – слить надо горючее. Он отрезал от резиновой клизмы длинную трубку, и мы пошли сливать. Витька дул, сосал шланг, и бензин узенькой струйкой журчал в наши бутылки. Наконец набежала последняя бутылка. Витька был очень доволен, однако, с ним никто не мог стоять рядом, так от него пахло горючим. А Витька опять сказал: – Ерунда. Вот если сейчас под танк брошусь, – сразу загорится. Не верите? – Нет, – сказали мы. Тут Витька сунул в рот спичку и закричал:

– Аа… аа… Так Витька, сын хромого, стал немым. А потом, всякий раз, когда он видел бутылку, то кричал: аа… аа… Будто в самом деле под танк падал.

Пони 1942. Апрель. Когда-то у нас рядом с домом был детский городок. Что это такое вы все знаете: качели, карусели. А главное, пони. Живой, в серых яблоках. Он нас катал по кругу, и мы с Митькой часто ходили туда. А в войну как-то забыли и про городок, и про пони. Никогда там не были. Но раз… была оттепель, светило солнце. И мой брат Митька взглянул в далекое небо и вдруг сказал:

– Пошли в детский… Так мы и пришли туда, в любимое и забытое место наших игр. Нас окружила и оглушила сразу тишина. Ни качелей, ни каруселей. Одни галки старые. Не городок, а прямо кладбище. Мы еще немного прошли и тетку увидели. Она подметала круг, по которому раньше пони бегал. – А где пони? – спросил Митька. – Пони, – косо посмотрела на нас тетка и пробормотала, – нету. – Как нету? – спросил опять Митька. – А так – нету, – рассердилась тетка. – Кормить нечем было. Вот и съели. – Съели? – Митька вздохнул, глотнул воздух и куда-то отвернулся. Я не смотрел на него. Я знал: он плачет…

Помощники 1942. Июль. В нашем дворе военных инвалидов было много. Вначале они тихими были. Все на лавочке сидели, все на солнышко глядели. А затем шуметь пошли. Это у нас вблизи рынок открылся. Вот они на рынок все и двинулись. Что-то менять, что-то продавать стали. Наторгуют за день – вечером напьются. А как напьются, то грустные песни поют. Они поют, а их ветер качает… Как старый листок… Покачает, покачает, и в лужу бросит. Лежат они в луже и плачут. А к ним подойти боятся. Потому что у каждого костыль. Но я подошел и поднял. А он меня не стукнул. Рубль дал даже. И с тех пор мы с Митькой стали часто на рынок ходить. Как вечер придет, так брат мой кричит: пошли поднимать этих. И мы идем. Идем и думаем: А много ли упадет сегодня. Много если – хорошо. А вот мало коли – тогда на хлеб и то не хватит.

Голубая девочка 1942. Осень. В войну мне очень нравилась одна девочка. Другие какие-то все серые, а она светилась. Золотые волосы, красный бант. Ни у кого у нас в школе не было такого красного, красного банта. Я долго мучился, а потом сказал все-таки:

– Ты мне нравишься, ты голубая. – Ну и что? – сказала девочка. – Как что? – удивился я, – вырастим, поженимся. – Нет, – сказала девочка. – Ты мальчик. Тебя на фронте убьют. – Нет, – сказал я. – Не убьют, а ранят. – Все равно, – сказала девочка. – Костылем драться будешь. Она повернулась и уже хотела уходить. Но я испугался и крикнул:

– А я не на костылях. Я так, без рук, понимаешь? – Понимаю, – сказала девочка. – Очень хорошо. Я тебя с ложки кормить буду.

Мясорубка 1942. Осень. До войны отец мне не очень нравился. Он был такой толстый, и все ребята его дразнили: «Толстый, жирный, поезд пассажирный!» А в войну отец похудел сразу. Он стал высоким и весь в ремнях. Я очень им гордился. Всякий раз, когда он приезжал с фронта, я выходил во двор и говорил каждому:

– Отец приехал, худой. С наганом. Но в один из приездов отец вдруг сказал матери:

– Нечему радоваться. Наверное, не вернусь больше, – такая там мясорубка. – Мясорубка, повторил я и вспомнил… У матери как-то палец попал туда, в мясорубку. Было больно очень. А отцу… Ведь тоже. И страшно жалко мне стало его. И всем нам было его очень жалко. Два месяца мы только и ждали: когда его убьют. – Когда убьют, – говорила бабушка, – то легче. На третий месяц пришло письмо: «Ваш муж и отец пропал без вести». Мать и бабка заревели. А я опять, опять мясорубку вспомнил. Она большая, большая. И в ней всех крутят. Потому и без вести. Разве разберешь, чье это – красный кровавый кусок только.

Смерть Митьки 1942. Декабрь. До войны я всегда боялся: вот-вот умру. А когда болел, всегда думал об этом. И ночью тоже. Ночью полотенца белые, белые. А в войну я совсем не боялся. Только думал: а если мама, а если Митька? У них лица белые, как те полотенца ночью. А второй зимой Митька умер все-таки. Долго мы его везли на кладбище. Тряслась машина. И Митькина голова тряслась тоже. А изо рта кровь темная. Я вытирал кровь ватой и все говорил:

– Наверное, ему больно, больно. И когда комья бросали, говорил:

– Больно, больно. Потом всю весну мне хотелось разрыть Митьку, но я не разрыл все-таки. Просто стал ходить на кладбище. Другие придут и сядут. Я все хожу и хожу. – И чего это мальчик ходит? – спрашивают старухи. А потом им кто-то сказал:

– Да он сумасшедший!

Последнее письмо Все ждали конца войны. А она не кончалась. Шла все и шла. И каждый знал: впереди еще много горя. Может быть, больше, чем позади. Но проходили зимы, и по-прежнему приходила весна. Второй весной я это понял. Несмотря на горе, весна будет всегда. Мне хотелось рассказать про это кому-то самому близкому. Тогда я взял бумагу и написал: «Здравствуй, убитый папа. Сейчас весна. Она всегда будет». Я не написал на конверте обратного адреса. Письмо ко мне не вернулось. До сих пор мне кажется: убитый отец его получил и прочел все-таки. Сейчас весна. Она всегда будет.