Текст:Тихомиров Олег. Последний день прекрасного лета (ж. Кукумбер 2007 № 08)

Тихомиров Олег — Последний день прекрасного лета

(Журнальный вариант) Она жила через улицу, напротив моего дома. Я звонил ей по телефону каждый день, думал – может, она вернулась с дачи. – Леночки дома нет. Ещё не приехала, – скрипучим голосом говорила её бабушка. – А кто спрашивает? – Знакомый, – отвечал я и вешал трубку. Лена приехала тридцать первого августа, в последний день каникул. – Здравствуй, это я! – задохнулся я от волнения. «Здравствуй, Димка!» – ожидал я услышать в ответ обрадованный голос. Но она сказала:

– Кто это? – Да я же. – Кто – я? Может, не туда попал? Но голос-то её. – Это я, Димка, – проговорил я неуверенно. – Димка? Она помолчала. – Ну да, Мухин, – сказал я с досадой. – Здравствуй. Ты что, Димка? – Ничего. Выходи гулять. – Да я только приехала. «Знаю», – хотел сказать я, но вовремя подумал, что тогда она догадается, что это я ей названивал. Бабка, небось, уже всё доложила. – Ну, вечером выходи. – Нет, – сказала она, – наверное, не получится. – Почему? – Потому что… – она помялась, – дел много. Я подумал, что она сейчас начнёт перечислять свои дела и тогда окажется, что у неё действительно совсем нет времени. – Послушай, – заторопился я, – успеешь всё сделать. Я из автомата звоню, тут народ собрался. – Я постучал монеткой по стеклу, будто меня кто-то торопил. – Выходи вечером, слышишь? – Нет, я не смогу. – Я буду тебя ждать! – крикнул я и нажал на рычажок автомата. – Последнее слово осталось за мной. Теперь она знала, что я буду её ждать. Какие тут могут быть дела? Не виделись почти всё лето. Я с ней познакомился в мае. До конца учебного года оставалось две недели. Все уже ходили как шальные: вот-вот каникулы, лето, а я был зол на весь мир, а больше всего – на англичанку. Это она мне сказала: «С твоими знаниями, Мухин, в восьмом классе делать нечего». По другим предметам я кое-как карабкался, но по английскому были одни двойки. Тогда я решил, что и терять мне тоже нечего. К следующему уроку я протянул между рядами тонкую медную проволоку, которую срастил из небольших кусочков. Их коротенькие концы я загнул в разные стороны. Англичанка пошла и тут же порвала чулки. Я громко хмыкнул. – Остроумно, – сказала англичанка. – Посмотрим, как тебе будет весело у доски. Было невесело. Я мямлил, заикался, в общем «тянул резину». – Знания на уровне берёзового пня. – Она вывела в журнале очередную двойку. Никто не засмеялся: знали, какие у меня кулаки. – Остроумно, – сказал я и пошёл к своей парте. Она пожаловалась директору. Он вызвал мать, грозил выгнать меня из школы. Мать расстроилась, плакала. «Мне вас жаль, – говорил директор, – Но что я могу сделать? Он у вас совершенно отпетый хулиган». Всё же мать упросила, уговорила директора. То, что я «отпетый», я давно знал. И все так считали. Ребята говорили, что даже учителя меня боятся. Это мне нравилось. Передо мной заискивали не только в моём классе. На переменке я свободно заходил в любую дверь и чувствовал себя как дома. За одних заступался, другим мял бока. Из учителей меня любил только физкультурник. Я хорошо бегал на длинные дистанции, ставил рекорды в тройном прыжке, плавал в бассейне и за сборную школы играл в футбол. «Наша гордость», – говорил обо мне физкультурник. И я посматривал на всех с улыбочкой. В своём дворе я тоже слыл за шпанистого парня. И тоже со мной никто не связывался: видели, сколько раз я мог подтянуться на пожарной лестнице. Дядя Федя, наш дворник, всех гонял с неё, а мне позволялось. Я лазил по ней на крышу – там стояла моя голубятня. Восемь белых «почтарей» было у меня. Вернее, не у меня, у брата. Но он ушёл в армию. Голубятня стала моей. Еще я любил выжигать. Как-то попало ко мне в руки увеличительное стекло. И стал я выжигать, где придется: «Мухин» или просто – «Муха». Интересно было смотреть, как под стеклышком появлялась яркая солнечная точка, потом шёл дымок, и точка становилась чёрной. Соединишь несколько таких точек – и вот уже буква «М». Потом «У». Потом… В общем, трудно удержать руку, она словно сама выводила фамилию. Но что толку писать везде одно и то же. Тогда под моим стеклышком возникла вдруг веселая рожица со ртом до ушей. И тут пошло – на кусочках фанеры заплясали усатые зайцы, появились кошки с выгнутыми спинами, встали на задние лапы барбосы. Я не знаю, хорошо они получались или нет. Просто мне нравилось этим заниматься. Но я никому не показывал своих зверей. Засмеять меня бы не засмеяли – кто посмел бы! – а всё же… Я выжигал на крыше. И там же складывал все фанерки, много их накопилось. Но главным для меня оставались голуби. И вот однажды – это было в мае, – когда я запускал своих голубей, ко мне подошли девчонка и парень в клетчатой ворсистой кепке. Отличная была кепочка, ничего не скажешь. Новая, широкая, сшитая по последней моде. Только зачем он надел её – дни стояли жаркие, солнце так и припекало. Девчонку я знал – Ленка, она жила в доме напротив – а парень был не наш. Он заходил иногда за Ленкой. Заходил, и ладно, мне какое дело. Это меня не касалось. Они стояли смотрели, как я подбрасывал голубей одного за другим и свистел вслед. Стая делала круги. Белые крылья трепыхались, сверкали в голубом небе. – Красиво, – сказала Ленка. – Правда? – Ничего, – проговорил парень. – Это про моих-то голубей – «ничего»! Я насторожился. – А что это за голуби? – спросила она, шагнув ко мне. – Обыкновенные, – сказал я, – почтари. – Барахло, не голуби, – заметил парень, прищуриваясь. – Что? – Я как раз запустил последнего. – А ну повтори. – Барахло, – сказал он и улыбнулся. Он, видно, хотел порисоваться перед девчонкой. – Сам ты барахло. – Я так дёрнул за козырёк, что кепка надвинулась ему на самый подбородок. Парень что-то мычал под кепкой, не мог её сразу снять. – Что ты сказал, керя? – спросил я вежливым голосом и посмотрел на ребят, которые обступили нас, зная, что вот-вот начнётся представление. — Мы тебя не поняли, керя. «Керя» и «кирюша» – это были мои любимые словечки. Наконец он справился со своей кепкой, надел её снова. – Ах ты гад! – Он хотел меня ударить, но я перехватил его руку. Он махнул другой рукой, я поймал и её. – Ты что, дорогуша, пришёл к нам во двор, а ведёшь себя так плохо… Все засмеялись. Парень попробовал вырваться, но я держал его крепко. – Пусти, – сказал он. – Вцепился, как паук. – Нет, кирюш, я не паук, я Муха. Пацанва опять засмеялась. Мой «керя» задёргался ещё сильней. То ли он вдруг понял, что очень неудачно нарвался, то ли слышал обо мне. – Ну пусти, – заговорил он просительно. – Слышишь? – Вот и познакомились. Очень рад. Оч-чень. – Я дёрнул его за руки, парень оказался на корточках. – Отпусти его, – проговорила Ленка. Парню было очень неудобно сидеть на корточках. Он посмотрел на меня снизу. – Пусти. Я же шутил, слышишь? Лучше бы он не говорил этого. Уж очень жалкий вид был у него. Даже бить расхотелось. Слизняк какой-то попался. И все это почувствовали, и девчонка больше не заступалась. Наверное, поняла, что грош цена такому парню. Я не знал, что с ним делать. Может, врезать разок? Не стоит мараться. – Я шутил, слышишь? – скулил он снизу. Но не отпускать же его просто так. Я огляделся по сторонам. И тут на глаза мне попалась бочка из-под белил – у нас только закончили ремонт дома. Отличная мысль мелькнула в голове. – Вставай, – сказал я и отпустил руки. Он хотел сразу уйти. – Постой. До угла дома пройдешь в наморднике. – Каком наморднике? – Да стой, говорят тебе! – Я опять надвинул ему кепку до подбородка. Он попробовал снять. Но я сказал:

– Не трогай, – взял его за руку. – Идём. Он не двигался. – Идём, а то бить буду… Я повёл его к бочке. – Стой. – Сними, что ли? – Он хотел было снять кепку. – Намордник не трогай. Ребята стояли, надрывали животики. Конечно, смешно: вместо лица -серое пятно в мелкую клеточку. Я заглянул в бочку – так и есть: на донышке оставалась краска. Тогда я обмакнул палец и стал водить по его кепке. Нарисовал глаза, нос, прямой длинный рот. – Фантомас! – закричали ребята и попадали от смеха. Он с усилием снял кепку. Взглянул. – Что ж ты… – проговорил он и осёкся. – Ступай, керя, домой, – сказал я ласково. И он пошёл. – Фантомас! – кричали ему вслед и свистели. – Фантомас! Веселое получилось представление. А на другой день я опять встретил Ленку. – Здравствуй. – Здравствуй, – ответила она. – Что у тебя за книжечка? – Я выхватил книжку, которую она держала в руке. «The Gadfly» было написано на обложке. Надо же – английская книга! – Ды… ты гад… – попытался я прочитать. – Зэ гэ’дфляй, – подсказала она. – Это «Овод». Читал? – Читал. – Я вернул книгу. – И кино видал. Толковая вещь. – А у тебя голуби толковые. – Угу, – сказал я. – Хочешь посмотреть? Мы полезли на крышу. Люблю, когда хвалят моих голубей. Мы смотрели на них сквозь проволочную решётку, а потом я достал ей одного, дал подержать. – Какой чудесный! Для меня эти слова были как мёд. Я совсем раздобрился. – Запустить хочешь? – Хочу. А как? – Очень просто. Я показал, как нужно взять голубя, каким движением подкинуть. – Сильно только не бросай. – Хорошо, – сказала она и подкинула. Голубь захлопал крыльями, пошёл кверху. Я засвистел так, что задрожали в доме стёкла. – Ты меня оглушил, – засмеялась Лена. – Могу ещё сильней. Хочешь? – Не надо. – Она замахала рукой. Потом спросила: – А меня можешь научить? – Пара пустяков. Легче всего в четыре пальца. Язык подгибаешь так. -Я показал. – Ну… Не так. Придержи зубами… Во! Теперь закладывай пальцы и дуй. У неё поначалу выходило какое-то шипение. Мы смотрели друг на друга, смеялись, потом я опять показывал. Свистеть в четыре пальца научилась быстро. Но в два получалось ещё неважно. – Ничего, – успокаивал я, – научишься. – Обязательно, – говорила она и смеялась. Мы поторчали на крыше с полчаса, потом она сказала:

– Мне пора. – Погоди, успеешь. – Нет, пойду заниматься английским. – Тоже мне занятия! А то посвистели бы ещё. – Я улыбнулся. – Нет, – сказала она серьёзно. – В следующий раз. Спасибо. – Как хочешь. Она шагнула к лестнице и вдруг увидела одну из моих фанерок. – Ой, что это за пёсик? – Да так. – Я поспешил спрятать фанерку. Там был выжжен вислоухий щенок. – Ну покажи, что ты? – Чепуха, – сказал я. – Баловался, делать-то нечего. – Но всё же отдал ей фанерку. – Какой славный! Кроме физкультурника, меня никто никогда не хвалил. Теперь я готов был от смущения провалиться сквозь землю, вернее, сквозь крышу. – Но больше мне нравятся знаешь какие собаки? – проговорила она. – Какие? – Лохматые-лохматые. – Пудели? – спросил я. – Пудели кудрявые, а не лохматые. – Они мне тоже нравятся. «Попробую сделать пуделя», – подумал я. Настроение у меня было отличное. Мне тоже захотелось за что-нибудь её похвалить. Я вспомнил про её английскую книгу. – Послушай, а эту «Ды гэ’дфляй» ты сама читаешь? – Сама. А что? – Ну ты даешь! Я думал, родители. – Родители тоже знают английский, мама переводчица. А опредёленный артикль ты неправильно произносишь. Нужно говорить не «ды», а «зэ». – Я и говорю «ды». – А нужно «зэ». – У нас англичанка говорит «ды». – Да ну тебя! Просто ты не можешь произнести этот звук. В русском его нет. Язык нужно чуть высунуть между зубами. Вот так. Теперь я мучился со своим языком, а она говорила: – Нет, не так, слишком высунул, не прижимай его к зубам. И опять мы смотрели друг на друга и смеялись. – Вообще это чушь, – сказал я, насмеявшись. – Какая разница «ды» -»зэ». Меня из-за английского и так на второй год оставляют. – Из-за английского? – Она посмотрела на меня с таким сочувствием, что мне вдруг впервые стало жаль себя. Действительно, сидеть второй год – удовольствие маленькое. Мы подошли к лестнице, чтобы спуститься. – Постой, – сказала она. – Хочешь, я буду с тобой каждый день заниматься? – Ты? – Ну да. Я же в специальной школе учусь. У нас всё на английском. Хочешь? Я пожал плечами. – Ну говори. Что же ты молчишь? – Не знаю, – сказал я. Что она могла сделать? Я уже давно не брал в руки учебника. Всё запустил. Лена раскрыла книгу. – Почитай немного. Хоть несколько строк. Запинаясь, я стал читать, и она меня поправляла. Мягко, даже как-то ласково. Но вот попалось длинное слово, и я стал перед ним, как перед запертой дверью. – «Ва’ндерфул», – прочитала она. – Хорошее слово. Ты запомни. Значит – «прекрасный, удивительный». Придумай с ним несколько выражений. – Wonderful book, – сказал я. (Прекрасная книга) – Правильно, – обрадовалась она. – Wonderful day. (Прекрасный день) – Молодец! Ну ещё. От похвал у меня даже голова закружилась. Больше я придумать ничего не мог. – Wonderful summer. – Она улыбнулась. – Прекрасное лето. – Да, – сказал я. – Wonderful summer. – Будешь заниматься? Я опять пожал плечами. – Эх ты! – проговорила она. – Заранее сдался. Не знала, что ты такой слабовольный. – Я?! – Кто же ещё? У меня прямо кулаки сжались. Никто не говорил мне таких слов. Никто не посмел бы. Но она смотрела на меня участливо, хорошо так смотрела. – Ладно, – сказал я, будто делал ей одолжение. – Давай. Мы стали заниматься с того же дня. Возле голубятни на крыше стояла скамейка. Там мы и занимались. Мой учебник был для неё всё равно что для меня – букварь первоклассника. Мы читали уроки, писали упражнения, учили слова. Но больше всего читали. Я забросил все дела. Даже голубей не гонял, только кормил их. Вернее, мы вместе кормили. Это было для нас как перерыв, как переменка в школе. Необыкновенные это были занятия. Может, поэтому они мне и нравились. Но однажды Ленкина мать заметила, как мы спускались по лестнице. – Лена, – подошла она к нам, – зачем ты туда лазила? – Учили английский, – сказала Ленка и засмеялась. – На крыше? – А что? – С ума сошла! Идем домой Они пошли, а я остался возле лестницы. – И вообще не встречайся с ним больше, – сказала мать, приглушив голос. – Это же хулиган, Муха. Его вся улица знает. – Ну что ты говоришь, – возразила Лена. – Не спорь со мной, я знаю, что говорю. Мы всё равно продолжали встречаться. Уезжали на канал и там, на берегу, ложились и раскладывали свои учебники и тетради. Май стоял жаркий, как лето. Мы даже купались. А потом опять начинался английский. Этот проклятый учебник я не выпускал из рук. Я таскал его повсюду с собой, будто это была книга про Шерлока Холмса. В восьмой класс я всё же перешел. Англичанка спрашивала меня в присутствии ещё двух преподавательниц. Целая комиссия. Оказалось, что я знаю на твердую тройку. Англичанка была очень удивлена, я ещё больше. Наступили каникулы. Ленка уехала на дачу, а я – в деревню к тётке, только не на всё лето, на месяц. Тетка считала, что меня и месяц вынести – уже подвиг. Когда последний раз я виделся с Ленкой, она дала мне небольшую английскую книжонку:

– Почитай летом. Ты её одолеешь, она легкая. Вгорячах я хотел подарить ей пару голубей, но она сказала:

– Спасибо. Что я с ними буду делать? Действительно, зачем они ей? И прилетят они сразу же ко мне. Вернутся. Я подумал, что всё равно что-нибудь ей подарю. Непременно. Завтра же. Только что? Ну как же – выжгу для неё пуделя. Но назавтра она уехала. Теперь, когда она опять появилась в Москве, произошёл вдруг такой дурацкий разговор. «Не могу», «много дел», – вспоминал я её ответы. Но я ведь успел сказать ей, что буду ждать. Она знает, где. Там, где всегда. Недалеко от дома, у телефонной будки. Я заготовил фразу: «I am very glad to see you!» (очень рад тебя видеть). Это была правда. Я очень хотел увидеть Ленку. За пазухой у меня была фанерка с пуделем. Время тянулось. Я уже больше часа стоял возле будки, а Ленка не выходила. Сам виноват; нужно было назвать определённый час. Но откуда же я мог знать, когда она освободится! Прохаживаясь около телефонной будки, я то и дело посматривал на её подъезд. И всё же пропустил тот момент, когда она выходила. Она шла не одна. Рядом с ней вышагивал какой-то парень в отутюженных брючках и сером свитере с красной полосой. На носу у него были очки, он что-то оживленно болтал, размахивал «оглоблями» и, по-моему, так увлёкся, что ничего перед собой не видел. «Так, так, значит! Дела!» Я вышел из-за будки неожиданно и остановился перед ними. – Здравствуй. Значит, прекрасное было лето? – сказал я – Wonderful summer. – Димка? – проговорила она и отвела глаза в сторону. – А мы, понимаешь… Но тут она взглянула на меня открыто. Даже головой слегка дернула, словно что-то стряхнула. – Да, лето было прекрасное. Познакомься. Это Миша. Он жил на соседней даче. Миша улыбнулся, протянул руку. – Мухин, – сказал я и сжал ему руку. Я сжал её так, что этот парень с соседней дачи потянулся от боли, словно его дёрнули кверху. Лишь очки блеснули. Вот кто, значит, теперь её друг… Ну и типчика отыскал. Резким движением я заломил ему руку за спину. Бедный Миша согнулся, чуть не сел на землю в своих отутюженных брючках. Я стукнул его коленом под зад, и он, нелепо растопырив руки, пробежал несколько шагов. – Мотай отсюда, керя. Он бросился на меня, смешно размахивая: длинными руками. Но я увернулся. Левой я дал ему под дых, правой – по скуле снизу. Он упал. Поднялся без очков, пошатываясь. Мне было смешно. Лицо такое обалдевшее. Я мог отлично его обработать. Явился бы домой, как конфетка. Мои кулаки, они никогда не подведут. Но у меня не было злости. – Мотай, пока не поздно, – сказал я ему. Миша нашёл под ногами очки, нацепил. Одно стёклышко треснуло. Я думал, он потопает домой. А он, дурачок, двинулся на меня. Я сжал кулаки, но стоял спокойно, только правый локоть отвёл чуть назад. Он был уже совсем близко. Кулаки мои налились приятной тяжестью. И тут ко мне метнулась Ленка. От неожиданности я чуть не ударил её. – Уйди, Муха! – закричала она. – Оставь его! Убирайся! Она задыхалась, лицо её было в красных пятнах, волосы сбились. Я никогда не видел её такой. Даже не мог представить. Она готова была вцепиться в меня. Рвать, драть меня на мелкие клочки. Она была как дикая кошка. Как зверь, который защищает своего детёныша. Только этот Миша мало походил на детёныша. Он был на голову выше меня. Я отступил. Как-то нехорошо стало мне. Просто паршиво. Она никогда не называла меня «Мухой», хотя, конечно, знала, что другие так зовут. И эта ярость, обрушенная на меня… Драться уже не хотелось. Я разжал кулаки. Пятна на Ленкином лице исчезли. Теперь оно было бледным. Очень красивым. Миша стоял за ней. Губы его были сжаты. Глаза под очками горели. «Повезло тебе», – подумал я. Она повернулась к нему, вытерла платочком грязь со щеки. – Wonderful summer, – сказал я. И тут у меня выпала та самая фанерка с пуделем. – The last day of the wonderful summer, – Лена даже не взглянула ни на меня, ни на фанерку. Я всё понял. «Последний день прекрасного лета», – сказала она, сделав ударение на слове «the last» – последний. Они уходили не спеша, спокойно. Кулаки мои опять сжались. Но я словно прирос к месту и не мог шевельнуться. «Последний день, – думал я. – Вот он какой. Последний… Значит, другого не будет». Впервые я чувствовал себя побежденным. А с фанерки смотрел на меня кудрявый пудель и высовывал язык.