Текст:Сергеев Леонид. Солнечная сторона улицы (отрывок из повести) (ж. Кукумбер 2004 № 7)

Сергеев Леонид — Солнечная сторона улицы (отрывок из повести)

Я знал только трех людей, которые на вопрос «как дела?» всегда поднимали большой палец. Первым был столяр дядя Матвей. Его мастерская находилась в подвале нашего дома; к ней вела скрипучая деревянная лестница со стертыми ступенями; из подвала пахло столярным клеем и свежей стружкой. Каким-то загадочным образом, даже в пасмурные дни в подвале было светло, а уж в солнечные – подвал просто затопляли слепящие волны, и в них плавали верстак, рубанок, деревянный молоток и спирали стружек, и сам дядя Матвей – он работал и улыбался тайным мыслям. Дядю Матвея называли Художником – он делал старинную мебель с инкрустациями и завитушками и вкладывал в работу всю любовь к дереву. Теперь, когда смотришь на его мебель, думаешь о том, что человек, который делал такие вещи, жил интересно и весело. Вторым был рыжий кочегар на Соловецких островах. Мы покуривали на его допотопном, прокопченном пароходе, размышляли о жизни и он сказал: «Быть счастливым так просто – не надо желать того, чего нельзя получить». Я-то знал – с этим никогда не соглашусь, но кочегар был по-своему счастлив; он побывал во многих странах, вечно находился в пути, но не хотел менять свои скитания на городскую жизнь в «коробке». Третьим был мой отец. Я любил катить железное колесо каталкой или идти вдоль забора и палкой трещать по рейкам. Любил грызть сосульки, играть в ножички и кричать в пустой бочке. Любил арбузы, семечки от тыквы и, когда жарко, любил залезать в ручей – становилось прохладно и спокойно. Любил полевую сумку, потому что в ней много отделений, любил подставить ладонь под струю воды из колонки и брызгать. Любил свистеть, засунув в рот пальцы и любил мандарины – они пахнут Новым годом. Еще я любил вертеть на полу раскрытый зонт, как юлу, любил гудеть в водосточную трубу и смотреть, как пыхтит каток, разглаживая асфальт. Любил пыльные чердаки с косыми лучами солнца и любил слушать шум дождя на крыше – казалось, там расплясались какие-то беспечные танцоры. Еще я любил стрелять косточками от вишни и палкой с пластилином доставать монеты из фонтана. И любил подавать инструмент дяде Матвею, когда он работал. И любил всех дворовых собак. И очень любил свою мать… Но особенно любил отца – горячо, безудержно. Отец постоянно ездил в командировки – то на один завод, то на другой; все время мы с матерью его провожали и встречали. Зато, когда он бывал дома, наступал праздник. Я просыпался от смеха в комнатах, отец шагал взад-вперед, что-то рассказывал матери, смеялся и пел. Он всегда был в приподнятом настроении. Наверное, иногда ему становилось плоховато и наверняка он иногда грустил, но этого никто не видел. Поэтому все считали отца счастливчиком. И он так считал тоже. «Я, в самом деле, счастливый, – говорил мне. – Не потому, что во всем везет. Нет! Просто я знаю, чего хочу, и люблю свою работу, и у меня есть настоящие, преданные друзья, и есть мама, и ты». Меня-то отец любил больше всех – я знаю точно. Даже «любил» – не то слово. Отец просто не мог жить без меня, а я без него – и подавно. Когда отец возвращался из командировки, мы с ним не расставались ни на минуту: играли в чехарду, строили в ручье запруду и пускали бумажные корабли; или гоняли в футбол или запускали змея и посылали к нему письма. Или усаживались на диван, отец обнимал меня и рассказывал захватывающие истории. Он знал их огромное множество, ведь он столько ездил по разным местам. Все свое детство я ждал отца. И всю свою юность. С отцом было легко, интересно и весело; он сразу ставил все на свои места и заражал меня оптимизмом. И сразу неудач становилось меньше, а те, которые и были, казались мелкими, чепухой. Я и теперь жду отца, хотя его уже давно нет. Труба У отца было редкое качество – он искренне радовался успеху других и, как никто, восхищался работой мастеров. Однажды дядя Матвей сделал нам полку; отец прибил ее на стену, сел напротив, подозвал меня. – Полюбуйся! Не полка, а произведение искусства. Матвей Петрович не просто художник, он – виртуоз. Яркий человек. Яркий и не шумный. Спокойно делает свое дело. Мы с тобой не смогли бы сделать такую полку никогда. Как бы ни пыжились… Вот так и нужно работать. Нужно делать или прекрасные вещи или не делать никаких. Не так важно, кто ты: столяр, инженер, живописец, куда важнее – отношение к работе. Ты должен быть прежде всего мастером своего дела. Такая немаловажная деталь. Эту премудрость я не смог постичь. – В сущности, – продолжал отец, – ценить мастерство очень просто: хорошая вещь та, на которую никак не насмотришься, и хороший кинофильм – когда выходишь из зала и становится грустно, что расстался с героями фильма… Эта премудрость до меня более-менее дошла. – И еще я думаю вот о чем, – отец расходился все больше. – Умирает гений, и все говорят: «Мы были его друзьями». Но почему среди друзей не видят гениев?.. Матвей Петрович не просто художник, и даже не виртуоз, он – гений чистейшей воды! Гений по дереву! Эту премудрость я понял четко и, отягощенный новыми знаниями, долго не мог подняться с дивана, а отец, после столь длинной речи, подошел к сундуку и достал свой музыкальный инструмент – трубу. Он всегда, когда волновался, играл на трубе; музыка на него действовала умиротворяюще. Отец играл всего две мелодии, и только при мне и матери, и никогда – при посторонних. «Я всего лишь любитель, – говорил, – играю для души». В тот момент его душа была переполнена возвышенными чувствами. Всякий раз, когда отец играл на трубе, наша комната наполнялась приглушенными витиеватыми звуками: они напоминали журчанье воды у колонки – та вода по деревянному желобу стекала в ручей, который заканчивался ярко зеленым болотцем с острыми травами; из болотца вытекал второй ручей – он впадал в Москву-реку… Слушая звуки трубы, я шел по ручью, плыл в реке, и как-то само собой, миновав огромное пространство, уже на пароходе бороздил океанские просторы, посещал далекие страны… Удивительный инструмент труба! Отец играл легко, без напряжения; со стороны казалось, подуй, и у тебя получится не хуже, но когда я пытался что-нибудь сыграть, у меня ничего не получалось. Я дул изо всех сил, но вместо звуков из трубы вырывались хрип и стон. До сих пор я отношусь к трубе с почтением. Ее звуки моментально поднимают настроение, если взгрустнулось, и наоборот – заставляют погрустить, если слишком развеселился. Летчик Снова наступила осень; за окном в голых прутьях засвистел ветер. Однажды в окно я увидел: двор пересекает Вовка и высокий летчик на костылях. Это был Вовкин отец, я узнал его сразу, по фотографии. Вовкин отец приехал из госпиталя. Его звали дядя Коля. Теперь Вовка целыми днями без умолку рассказывал нам о подвигах своего героического отца. Сам дядя Коля оказался молчаливым, замкнутым, с глухим голосом: на кухню заходил редко, а если и заходил, о войне не рассказывал. От вопросов жильцов отмалчивался. – Что рассказывать-то! Погибли самые лучшие, самые смелые, талантливые… Но со слов Вовки до нас все-таки дошли кое-какие обрывочные сведения. Я запомнил одну историю. Немцы подбили наш танк и побежали к нему, чтобы взять танкистов в плен. А танкисты отстреливаются, и прямо под огнем ремонтируют покореженную гусеницу. Немцы уже подбежали, совсем взяли танк в кольцо. И вдруг сверху на них спикировал наш «ястребок». Стал кружить вокруг танка, обстреливать немцев из пулемета. Немцы залегли, тоже открыли огонь по истребителю, и попали в бензобак; вспыхнул «ястребок» и рухнул на землю. И к нему сразу бросились немцы. Только танкисты уже починили танк и, разгоняя немцев, подкатили к горящему самолету; вытащили из кабины летчика и укатили к своим. Тем летчиком был Вовкин отец. После Вовкиных рассказов я пытался представить, как воюет мой отец, но как ни силился, у меня ничего не получалось. Почему-то я никак не мог представить отца стреляющим из винтовки, в атаке, в рукопашном бою… Передо мной возникали совершенно другие – мирные картины: отец у телескопа, на рыбалке, в лесу, рассматривающий травы и насекомых. Я вспоминал, как мы строили дворцы из глины, как однажды с получки отец купил на птичьем рынке несколько клеток с щеглами, приехал в поселок и выпустил птиц… …Мне никак не верится, что мой отец никогда не вернется. После войны прошло много лет, я давно стал взрослым, но все еще жду отца. Мне кажется, когда-нибудь наша дверь распахнется, и он войдет, молодой, загорелый и веселый, и наша комната снова наполнится смехом, и мы, как прежде, отправимся на рыбалку, а потом построим яхту, чтобы путешествовать. …Я вижу, как отец идет с работы, и ветер раздувает его пиджак. Он идет по солнечной стороне улицы, машет мне рукой и смеется. Вижу отца у окна нашей комнаты. Он курит трубку, разговаривает с кем-то на улице, и щурится от солнца, и смеется. Сохранилась только одна фотография отца. Он стоит у озера; одна рука в кармане брюк, другая заложена за борт пиджака. Отец небритый, в каких-то смешных коротких брюках, а очки на самом конце носа, вот-вот упадут. На фотографии отец тоже смеется.