Текст:Рубина Дина. Дом за зеленой калиткой (окончание) (ж. Кукумбер 2002 № 4)

Рубина Дина — Дом за зеленой калиткой (окончание)

(Окончание. Начало в 3 номере) В другой раз у учительницы я уже не затруднялась рассуждениями, а просто выбрала патрон покрасивее, считая себя компаньоном по владению этими штучками. Я думаю даже, что рассуждала весьма логично, ведь у учительницы их было все еще много, а у меня только одна. А в следующий раз я просто решила, что будет справедливо, если красивых тюбиков с губной помадой у нас с учительницей станет поровну. Коричневый пластмассовый патрон проследовал в мой карман. В это время со двора возвратилась учительница. Я очень спокойно сидела на крутящемся черном табурете, положив руки на клавиатуру. Учительница села на свой стул рядом и помолчала. — В последнее время, — мягко и лениво, как всегда, проговорила она, — у меня стала пропадать губная помада… Ты не знаешь, кто ее крадет? Что удержало меня от признания? Страшное слово, которое она употребила для обозначения пропажи и которое никогда не приходило мне в голову применительно к моим действиям? Или нечто другое?.. Моя учительница, говорящая и двигающаяся всегда лениво и мягко, как сытая кошка, и на этот раз была так же мягка и ленива. Но совсем по-другому. Ее мягкость была затаенной готовностью рыси к прыжку. Но в тот момент я ничего не могла объяснить себе, только чувствовала, что начинает происходить что-то очень тяжкое и неприятное. Это и заставило меня молча мотнуть головой, успокоив себя, правда, тем, что потом я все улажу. — Не знаешь… А это что? — И она молниеносным, но в то же время очень мягким движением сунула руку в мой карман и вытащила патрон с губной помадой. Я молчала. Самое интересное заключалось в том, что мне было стыдно не столько потому, что меня уличили в краже, сколько потому, что я врала. Противная, очень противная штука вранье! Все мои мысли в этот момент были заняты не преступностью кражи, а преступностью вранья. Моей же учительнице было наплевать на вранье, она словно и не сомневалась, что так и будет. Ее возмущение было сфокусировано на факте кражи. Вот так мы и сидели несколько минут, не зная, с какого конца подойти друг к другу. — Это кошмар… воровать! — наконец сказала она. — Куда смотрят твои родители… Ты ведь, наверное, везде воруешь? — Нет! — простодушно возразила я, удивляясь про себя, что вот далась же ей эта кража, в то время как я ужасно наврала! И так же простодушно добавила: — Я их вам назад принесу, они мне больше не нужны. Заберу у Кольки и принесу… — У какого Кольки?! — негодующе и брезгливо спросила она. — С нашего двора. У него отец с одной рукой, — охотно объяснила я. — Что за чушь! — Она оскорбилась, по-моему, за то, что я никак не хотела проникнуться всем ужасом своего порока. — Он на фронте был, в танке горел! — сказала я, в свою очередь оскорбляясь за Колькиного отца. — А раньше тебя никогда не ловили с поличным? — с интересом спросила она. — Нет! — поспешно ответила я, наивно полагая, что мой ответ разуверит ее в предположениях касательно моего прошлого. Кроме того, мне активно не понравилось слово «с поличным». Я как будто интуитивно чувствовала, что оно не имеет ко мне никакого отношения, и, наверное, поэтому так поспешила отмежеваться от него. — В тебе вообще есть много такого… неприятного… — строго и вместе с тем лениво продолжала она. — Я бы даже сказала… авантюрного! Вот, например, я уже несколько раз наблюдала из окна, как ты выпрашиваешь виноград у Петра Матвеича. А это очень, очень некрасиво! Неужели твоя мама не покупает виноград? — У какого Петра Матвеича? — тупо переспросила я на всякий случай, хотя уже догадалась, что она имеет в виду своего мужа. Но на это оскорбительное обвинение промолчала, удерживаемая, по всей видимости, чисто детской порядочностью и еще каким-то смутным чувством сообщничества с ее мужем. Через несколько минут ее возмущение и брезгливость сменились озабоченностью моей дальнейшей судьбой. — Это ужасно… ужасно… — повторила она, пригорюнившись, машинально ковыряя карандашиком между клавишами. Я смирно сидела рядом, напряженно вытянув спину, уже не веря, что где-то есть пыльные улицы со свободными людьми, что где-то есть наш двор и наша квартира. — Да, ужасно… Что же с тобой будет? Послушай, девочка, а ты не больна? — Нет! — удивившись, ответила я. — Почему больна? — Есть такая болезнь — клептомания. Когда человек и рад бы не воровать, да не может. Болезнь, понимаешь? Нет, я такого не понимала. Болезнь — это дело вполне определенное. Это когда опухают гланды, и я не иду в школу. Или когда у мамы бывает сердечный приступ, и она вызывает врача, чтобы он дал ей «бюллетень» — синюю бумагу, в которой написано, что мама действительно болела, а не валяла дурака. — Это очень серьезная болезнь, — продолжала моя учительница, вроде бы даже увлекаясь. — Ею один граф болел. Богатый был, имениями владел, а вот у приятеля нет-нет да что-то стянет. Хоть коробок спичек, а стянет! Я подумала, что граф был порядочный дурак и что интересно, если человек украдет, скажем, велосипед, даст ли врач ему бюллетень? Ведь если это болезнь?.. Но чем дольше я об этом думала, тем хуже мне становилось. Я со страхом стала прислушиваться к себе — не хочется ли мне еще что-нибудь украсть у моей учительницы? Но красть больше ничего не хотелось, а хотелось только скорей убежать отсюда и никогда больше не возвращаться. Вскоре пришел следующий ученик, но учительница так увлеклась моим воспитанием, что, не обращая на него внимания, продолжала, то с ужасом раскрывая глаза, то зажмуривая их, что-то говорить. Впрочем, я уже не слушала ее. Все больше напрягаясь, уже не на шутку прислушиваясь к своим ощущениям и желаниям, я молча стала собирать ноты в папку. — Да, так вот, — сказала она, — помада стоила, — она задумалась, — впрочем, я ее почти использовала. В общем, передай маме, чтобы прислала с тобой три рубля. Или нет, я напишу ей записку, а то ты не передашь. Выйдя на террасу, я тут же развернула записку. Там было написано: «Уважаемая такая-то! Ваша дочь ворует. У меня она украла три шт. губной пом. Прошу возместить три руб. И заняться воспитанием своего реб.» Свернув вчетверо записку и сунув ее в папку, я медленно пошла к калитке. Когда я поравнялась с мужем учительницы и он, как всегда, стал совать в мою руку теплую от зноя кисть винограда, я, словно проснувшись, с отвращением оттолкнула его и помчалась по дорожке к калитке. Тогда я не оглянулась на него. А сейчас, много лет спустя, я думаю: если бы оглянулась, что увидела бы на его лице? Недоумение, досаду? А может быть, боль и тоску бездетности? И еще многое, многое другое? Нет, конечно, нет. Все это только мое воображение. Скорее всего, он просто рассердился на глупую невоспитанную девчонку. Свой путь домой я помню до сих пор. Я даже помню, о чем думала. Мне было так плохо, что я даже не плакала. На трамвае я не поехала, а пошла пешком кружным путем, через базарчик, чтобы не так скоро прийти домой. На базарчике я останавливалась перед горками золотисто-оранжевой кураги, черного кишмиша, крупных орехов и с тайным страхом и тоской спрашивала себя: что из этого мне хочется украсть? Перед деревянной скамьей с аккуратной, нарезанной большими кубами сушеной дыней, я стояла так долго, что молодой веселый узбек в черно-белой тюбетейке отрезал ножом кусок и протянул мне: «Эй, кизимка!» — на что я, в ужасе замотав головой, попятилась и побежала через базарчик. — Что так долго! — спросила мама, открыв дверь. — Зазанималась? «Бедная мамочка…» — подумала я, почему-то очень жалея ее. Мы пообедали без папы, который в этот день задержался на работе, и я стала молча собирать со стола. Видя, что я иду мыть посуду, мама, как всегда, на всякий случай сказала: «Вымой посуду…» — и я совсем не разозлилась. По-видимому, на мытье посуды у меня ушла львиная доля энергии, потому что я вдруг почувствовала, что больше не могу. Я зашла в комнату, где мама проверяла ученические контрольные, и как-то очень опущенно, вяло, на выдохе сказала:

— Мам, я воровка… — Чего-чего? — спросила мама, подняв от тетрадей голову и засмеявшись. «Бедная мамочка!» — опять подумала я и повторила:

— Я украла губную помаду. Вот, — и положила на стол записку. По мере того как мама читала записку, лицо ее все больше вытягивалось, и мне становилось все жальче и жальче ее, а заодно и себя тоже. — Три шт. губной пом., возместить три руб. воспитанием реб., — как-то странно сказала мама. — Чудесно… Потом в комнате наступила очень тихая тишина, и мне стало так плохо, что я не могла на маму смотреть. — Отцу будем говорить? — спросила мама. С таким же успехом можно было спросить у преступника, сажать его на электрический стул или, может быть, не надо… С отцом были шутки плохи. Отец и уши мог надрать, чего доброго. Но я пожала плечами и ничего не сказала. — Слушай, а зачем тебе эта ерунда была нужна? – недоуменно спросила мама. — Не знаю… — сдавленно прошептала я и заплакала. Теперь я и в самом деле не знала, зачем мне нужны были те штучки. — Ну да, — растерянно сказала мама, — понимаю. Я ведь не крашу губы, тебе это было в диковинку… Беседы о вреде воровства у нас так и не получилось. Кажется, мама все-таки рассказала отцу эту историю, уже не помню, не это главное. Главным было то, что много лет подряд после этого случая, даже в юности, я продолжала носить в себе страшную тайну своей порочности. И когда при мне кто-нибудь рассказывал, что где-то кого-то обокрали и унесли ценностей на три тысячи, я каждый раз внутренне вздрагивала и думала: «А ведь я тоже… такая…» И боялась, когда меня оставляли одну в чужой квартире хотя бы на минуту. Я боялась, что во мне проснется таинственная графская болезнь. Такой страшной силы заряд презрения к себе сообщила мне мягкая ленивая женщина, превосходно игравшая изящную пьесу Бетховена «Элизе». Само собой разумеется, что после этого случая я перестала брать уроки музыки в маленьком доме за зеленой калиткой. Впрочем, для жертвоприношений музыкальному идолу у нас в семье мамой было придумано кое-что иное. Но это уже совсем, совсем другая история.