Текст:Москвина Марина. Голова профессора Шишкина (ж. Кукумбер 2007 № 07)

Москвина Марина — Голова профессора Шишкина

Нет на свете, скажу вам, человека серьёзнее моего папы. Даже среди родственников по его линии. Хотя в нашем роду люди наисерьёзнейшие, кроме дедушкиного брата – дяди Вани из Витебска. Этот наш дядя Ваня, во-первых, единственный жгучий блондин. А во-вторых, он всегда был с причудами и любил надевать на голову капроновый чулок. В этом смысле у папы с нашим дядей Ваней – ничего общего. Папе не то что в зрелом возрасте, в детстве такое бы в голову не пришло. Достаточно взглянуть на его детскую фотографию: стоит на стуле, в коротеньких штанах, майке, пухленький такой, а лицо – настоящего взрослого человека. Раз только в день своего совершеннолетия папа поступил легкомысленно. Он упросил старушку – соседку по их коммунальной квартире – сделать ему брюки-клёш. В новой тельняшке и в таких вот брюках с клиньями из другого материала папа куда-то ушёл и на свой день рождения не явился. Напрасно ожидали папу бабушка, дедушка и друг дедушки Кошкин, который, зная, что папу беспокоят исключительно судьбы стран и народов, принёс ему в подарок трёхтомник Карла Маркса. – К тебе гости пришли! – кричал потом дедушка на папу. – Карла Маркса подарили!.. С этого момента папа до того сосредоточился на общественных науках, что во всё остальное просто не вникал. Спросишь у него: – Пап! Это что за дерево? – НЕ клен. – Да это ж бузина, – говоришь ему. – Разве ты не знаешь?! А он не знает и обижается. И когда мне исполнилось двенадцать лет, и мы с папой поехали на море, я так решила: папу не обижать, наоборот, если что – защищать, ведь он у меня – такой ранимый. И вот мы на море! И я кормлю чаек вместо зарядки. А море – гладкое, как бритва, с острым горизонтом. Ни волн, ни ветров, одни рано утром чайки шумят на берегу. Но в основном тут штормит, не зря гранитный мол загораживает от моря город. И не всегда волнорезы тёплые и сухие. И ящерицы так бесстрашно замирают на солнце у самой воды. Мы сняли комнату на краю города. За нами росли гигантские эвкалипты, чайные кусты и пальмы с узким основанием и таким расширенным кверху стволом, что напоминали морковку. К морю от нас идти вдоль чугунной ограды санатория «Прибой». Эту ограду, не переставая, всё лето красили два аджарца в пилотках из газет. Чинно сидя на стремянках, они покуривали папиросы, болтали ногами в скособоченных башмаках и вели неторопливую беседу на своём языке. Всё вокруг они заляпали и забрызгали, но мне нравится стоять возле них и нюхать, как пахнет краской. Я вообще пошла бы учиться на маляра. Там ученики – так написано в объявлении – «обеспечиваются парадной формой»! А?! ПАРАДНАЯ ФОРМА МАЛЯРА?! А крутящиеся на палках щётки – под названием холява! Малярный каток с узорами! Вёдра красок!.. А полёты в люльке?! Но папа против. – Мой тебе совет, – говорит, – шагай по стопам своего отца. А то будешь безалаберной, как наш дядя Ваня: родился в Гомеле, учился в Житомире, живёт в Витебске – восемьдесят лет человеку – ничего в жизни не понимает. Не знаю, с дядей Ваней у меня было не так уж много встреч, но я его без памяти любила. И именно за то, что наш дядя Ваня никогда не шагал ни по чьим стопам. В любом деле – чем бы оно потом ни кончалось, дядя Ваня прокладывал собственный и необыкновенный путь. И притом – можно говорить с ним о всякой всячине: всё он прекрасно понимает – и в жизни, и везде! Уйдя на пенсию, дядя Ваня научился играть на гитаре. Он поставил задачу – осваивать в год ровно по одному аккорду. Спустя три года дядя Ваня свободно себе аккомпанировал и сделался признанным в Витебске самодеятельным шансонье. А его коронный номер – голова в чулке?! Никогда не видела ничего чудеснее. И, по правде говоря, мне жалко, что папа, почти прямой дяди-Ванин потомок, ничем на него не похож. Ну и что, я на папу не жалуюсь. Он ведь не виноват, что родился серьёзным. Бежит папа утром по улице трусцой, в одних только плавках! А с каким солидным видом! Два аджарца-маляра приподнимают газетные пилотки и почтительно приветствуют его: – Доброе утро!.. – Здравствуйте, товарищи,– отвечает им папа и скорей, пока жители города не повысыпали из домов, мчится дальше, на море – в этих своих, как я уже говорила, плавках. Раз в сто лет попадаются такие плавки – с пожеланием! Прямо на трусах мелкими буквами написано: «Счастливой вам носки!» – До чего доброжелательный народ,– сказал папа, приобретя их в пляжном киоске. И лето, правда, вышло счастливое. На каждом углу продавали кукурузу!.. Земляные орешки, спелую хурму! Я с ластами плавала, в маске и с трубкой!.. Я обгорела!.. А папа – ничего. Это потому что он смуглый. Я заметила: чем человек чернее, тем он, как правило, упорнее загорает. Рядом, например, со мной и папой загорали двое негров. Муж и жена, из Африки приехали отдыхать. Целыми днями они лежали на лежаках – им даже врач из медпункта сделал в мегафон замечание. Всё шло прекрасно. Откуда нам было знать, что наша с папой беззаботность висит на волоске. Однажды к хозяину, у которого мы жили, дяде Георгию пришёл его друг культорг из санатория «Прибой». В маленькой, увитой «граммофончиками» беседке за чашкой виноградного сока дядя Георгий открыл другу, что его квартирант по профессии лектор. Тогда культорг – внушительная фигура, весь в зелёном, один пиджак в лиловых листьях пальм, возник в наших с папой дверях и сказал:

– Валерий Борисович! Попрошу! Прочтите лекцию у нас в «Прибое»! Назавтра ближе к вечеру по городу и по побережью расклеили афиши. В программе обещали:

1. Доклад «Значение изучения истории для наших дней». Читает В. Б. Шишкин, профессор из Москвы. Потом шли глаза. Черные, жуковые, размером с камбалу. И подпись: «Маг исчезновений! Артист-иллюзионист! Фокусник-манипулятор-имитатор-престидижитатор Олег Зингер, г. Ялта». Папа чуть в обморок не упал, когда это увидел. Мы кинулись в «Прибой» и разыскали там культорга. – Я не профессор, – говорит мой папа. – Я кандидат исторических наук. Весь в белом, один фиолетовый циферблат на часах, культорг ободряюще обнял папу. – Не на профессора, – сказал он, – у нас не пойдут. – Но послушайте, – говорит ему папа. – К чему мне дутая репутация?! Я учёный! – Папа получался самозванец. – Это шарлатанство. – Это реклама, – спокойно возразил культорг. – Моё дело – аншлаг! Ну напиши я: «Шишкин-кандидат». Все явятся ко второму отделению. Сравните: лекция – он сделал скучное лицо и будто бы уставил нос в шпаргалку – или… МАГ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!! Я знаю папу. Надо очень постараться, чтобы вывести его из себя. Но, видно, здорово его заело, раз он сказал:

– Выходит, искусство оратора здесь ставят ниже… фокусов-покусов?! Я была тут же, рядом, и меня обуревали противоречивые чувства. Папу обижают, а я не знаю, как его защищать. С одной стороны: как можно сравнивать? Фокусника и учёного!.. С другой стороны, всю жизнь я сходила с ума по клоунам, фокусникам, канатоходцам, по всему в этом духе, а главное, по цирковым лошадям. Папа, конечно, против, но я бы хотела, больше, чем маляром, стать конюхом в цирке, ухаживать за лошадьми, вести с ними вместе скитальческую жизнь. И хоть я и переживала за папу, предательская мысль шевелилась во мне: «А правда! КАКОЙ доклад сможет быть соперником МАГУ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!» – Так-так,– сказал папа, глядя на меня, будто бы прочёл мою мысль на расстоянии.– Хорошо! Это мы ещё посмотрим. В окне над морем вспыхнули и скрестились лучи прожекторов, сияющие, как рапиры. Вот как произошло, что мой папа погрузился в размышления. Он вообще-то молчаливый, а тут и вовсе прекратил говорить. Наутро малярам – своим друзьям аджарцам забыл ответить на приветствие. Он стал рассеянным, нашел на пляже рыбу и бросил в море, говорит: «Плыви!» А это был копчёный толстолобик. И что он раньше делал с удовольствием – читал, намазывал бутерброды, лежал на солнце, поднимался в горы, – теперь производилось как-то механически. Брился ли он, кипятил ли на кухне чайник, слонялся в одиночестве или в компании со мной – везде и всюду мог вынуть из кармана клочок бумаги и что-то быстренько взять и записать. За день до выступления я обнаружила папу в эвкалиптовой аллее. Был сильный туман. В море, чтоб не налететь друг на друга, гудели корабли. Сквозь это гуденье до меня доносилось: «…принципы историзма!..», «…промежуточные звенья!..», «логика развития!..», «социальный прогресс…» Он репетировал речь, обращаясь к эвкалиптам. В обед перед «вечером» папа съел банку горошка. Одну, чтобы не наедаться. – Сытый оратор,– объяснил папа,– вял и невыразителен. Потом он сказал: – Надо накопить в себе резерв энергии. – И часок вздремнул. Клуб был полон. Публика, шумно топоча босоножками, рассаживалась в красные клеёнчатые кресла. В толпе с отдыхающими «Прибоя» входили знакомые – хозяин дядя Георгий, врач, пляжные волейболисты, сапожник, булочник, продавец кукурузы, в парадной форме маляры, их жёны, их сыновья… Свет потух. Горел один фонарь у сцены. Вокруг него заметалось жуткое, подсвеченное существо – комар карамора. Слева на сцене стоял рояль, справа – бок о бок – два огнетушителя, а перед занавесом – за столом с графином сидел культорг. Клубный занавес и костюм культорга были сшиты из одного и того же коричневого плюша. – Валерий Борисович Шишкин! – объявил культорг. – Доклад! Папа вышел хмурый, окинул взглядом полутёмный зал, и вдруг улыбнулся и говорит: – А давайте включим свет? Культорг неохотно исчез распорядиться, а папа тем временем убрал стол с графином. А стул культорга он пододвинул к роялю. Тот возвращается – так растерялся, сел, было, за рояль, все засмеялись, и он обиженно оставил сцену. И вот, когда в зале зажгли все лампы, и папа на сцене остался один, он начал свою речь с Парижской коммуны. Как стихи, прочитал он (конечно, не по бумажке!) программу французских революционеров. Голос папы то возвышался, то понижался. Несколько слов он произносил быстро, а когда подходил к самому важному – замедлял свою речь и сильно на это напирал. – Париж был осаждён, – рассказывал папа. – Но обращения парижских коммунаров сбрасывались над Францией с воздушных шаров!.. Он говорил то приподнято, с вдохновением, то нормально, как со мной. Иногда посреди речи он вдруг останавливался. Но в эти внезапные остановки никто не кашлял, не шаркал ногами, не переговаривался с соседом. Все тихо сидели, как эвкалипты, и ждали, что будет дальше. От Парижской коммуны папа перешёл к нашим дням. К сраженьям трудящихся против эксплуататорских порядков. О том, как он сам ездил во Францию, и рабочие автомобильных заводов «Рено» пожаловались папе, что автомобилей они стали делать намного больше, чем несколько десятилетий назад, а их жизненный уровень не только не повысился, но даже, можно сказать, понизился. – Мыслимо ли такое положение дел в условиях нашей страны? – спросил папа. – Нет! – крикнул могучий африканец. Многие из отдыхающих брали доклад на карандаш. Какой-то художник углём в альбоме делал наброски папиного портрета. Дядя Георгий в голос окликал знакомых и жестами показывал, что папа – его постоялец. Один человек спал. Но лицо его во сне было просветленным. Благодаря моему папе все чувствовали себя поумневшими, приобщенными к глобальным проблемам! И когда зрители ещё хотели, чтобы речь продолжалась, папа её, как мне кажется, с блеском завершил. Он был неотразим. Это видели все, и понятия не имели, что папа в тот вечер не просто выступал. Он бросал вызов. Не культоргу! Не ялтинскому фокуснику! А вообще всяким «фокусам-покусам». И ещё, может быть, тому, что я, его единственная дочь, хоть и очень люблю его как отца,– вовсю шагаю по стопам дяди Вани из Витебска. Но не успел он – непобедимо – скрыться из виду, как по знаку вновь возникшего культорга в радиорубке запустили рок-н-ролл. – «Ага!» «Ого!»… – зажигательно выкрикивали певцы из динамиков. Произошла какая-то заминка. По краю сцены, состроив угрожающую гримасу, дико жестикулируя, промчался культорг. И наконец, появился фокусник! У него был чуб – напомаженный – махагонового цвета!.. Бордово-фиолетовый смокинг! Белая рубашка! Лазоревая «бабочка» и в тон «бабочке» – хризантема! Он катил на колесиках совершенно пустой стол на четырех ножках, покрытый скатертью с короткой бахромой. – Добрый вечер! – крикнул фокусник.– Будьте внимательны! Чем внимательней смотришь – тем меньше понимаешь!.. По мановению его руки скатерть на столе начала вздыматься, и фокусник из-под неё вытащил большой раскрытый зонт. Зонт он сложил и закрутил в бумагу. – Это я знаю! – шепнул наш хозяин дядя Георгий. – Н-нужная вещь! – восклицал фокусник, чуточку заикаясь,– Д-дорогая!.. Но всё, что нам д-дорого!.. – он пританцовывал, поддёргивал рукава смокинга, дул на свой сверток, – можно – хоп! – он разорвал бумагу, – и п-потерять!.. Зонта в бумаге не было. – Ты смотри, ловкач! – тихо шумели прибоевцы. – …Откуда ТАМ взялся зонт?! – Лучше скажите, куда он мог подеваться. – Да этот зонтик, он у него в штанах, – терпеливо объяснял всем дядя Георгий. – Обыкновенно хитро пошитые труковые бруки! …Так было здорово, жалко, что папа не возвращался. А мы ему с дядей Георгием заняли место. Договорились ведь, что придёт… – Ап! – жонглировал фокусник появившимися на его волшебном столе зажженной сигарой, тросточкой и цилиндром. Один за другим они в воздухе испарялись. Он всё терял, даже настоящую курицу! И всё исчезало в его руках! А под скатертью в который раз образовалось какое-то вздутие. – Ф-фокус – хокус!!! – объявил иллюзионист и… сдёрнул покрывало. На столе у фокусника в капроновом чулке стояла и с отрёшенностью смотрела на зрителей… голова моего папы. Я сразу его узнала, потому что, надев чулок, он стал вылитый дядя Ваня. – Папа, – говорю я. – Да, как ни странно! – говорит дядя Георгий. Голова вращала глазами, подмаргивала и улыбалась. – Ап! – сказал фокусник и накрыл её скатертью.– Сим-салабим абра-кадабра! – сказал он, и стол опустел. Я встала. Дядя Георгий схватил меня за куртку. – Не бойся, – шепчет. – С ним ничего! Он, скручившись, сидит под столом. – Но под столом-то его нет! – говорю я. А дядя Георгий: – Там он, в мешке, прозрачный!.. – Мира и счастья вам, дорогие друзья! – сказал фокусник, подхватил свой стол и, изобразив звук уходящего поезда, уехал за кулисы. Бешеные аплодисменты потрясли клуб санатория «Прибой». Но выходил ли на поклон фокусник – я не знаю. Клубным двором, вверх по лестнице без перил, длинным коридором мимо захлопнутых и распахнутых дверей, я бежала искать папу. Конечно, я понимала, фокус есть фокус. Но как-то неприятно вертелось в уме это фокусниково: «…всё, что нам дорого!.. можно – хоп! – и потерять!» Нет, я понимаю, имелся в виду зонт. Сигара, курица!.. Не папа же, в самом деле! И всё-таки сию минуту мне надо было увидеть его – ЦЕЛИКОМ! Подбегаю к «артистической», а из-за двери: – Кр-рах! – Бац! – Кр-рум! – какие-то страшные удары. Мне стало совсем не по себе. Толкаю дверь и вижу: в тесной комнате, заставленной ширмами, ящиками, клетками с курицей и голубями, сидят и большими булыжниками колют и поедают грецкие орехи мой папа, фокусник и культорг. – Я вам всю музыку испортил,– говорил папа.– Не выдержал. Исчез раньше времени!.. – Что вы, Валерий Борисович! – успокаивал папу фокусник, выбирая орешек из скорлупы.– Вы ассистировали, как зверь. С лёту, без репетиций! Вот бы мне с кем поработать на пару!.. – Обоих, обоих благодарю! – бормотал культорг. – Лекция! Иллюзион! Аншлаг! Бесподобно!..– и приглашал папу с фокусником в ресторан. А фокусник приглашал в гости в Ялту!.. А папа – к нам домой!.. А фокусник рассказывал, что когда он приехал первый раз в Москву, его поразило обилие ворон, и что не сосна, а ёлка на Новый год!.. Поздно вечером я и папа шли к себе по берегу на край города. Над горизонтом после заката осталась белая полоса, от этого он казался приподнятым, как настроение у нас с папой. – Он говорит: «Валерий Борисович! Спасите! Мой ассистент уехал по ошибке в Батуми!» А я ему: «Вы соображаете? Я только что… серьезную лекцию!..» Стали сажать туда культорга, а он, представляешь? не помещается! Я говорю: «Давайте мне маску!» А он мне: «Где же я её возьму? Мой ассистент работал в натуре». И тут я вспомнил: дяди-Ванин чулок! Думаю – была не была, в чулке никто ничего не заподозрит!.. Папа рассказывал, улыбался, взмахивал руками и не замечал, что давно уже шлёпает в ботинках по морю. И мне так приятно было шагать по его следам.