Текст:Миримский Самуил (С.Полетаев). Редкая фамилия (ж. Кукумбер 2009 № 07)

Миримский Самуил (С.Полетаев) — Редкая фамилия

В столовую вошёл Григорий Александрович, держа за руку незнакомую девочку. Он огляделся в поисках свободного места, увидел Саньку, загадочно улыбнулся и подвёл её к столу. – Ты ничего не имеешь против? – Он внимательно посмотрел на Саньку, потом на девочку, словно бы решая, понравятся ли они друг другу. – Пусть пока посидит здесь, а потом разберётесь. Хорошо? Уходя из столовой, Григорий Александрович всё оборачивался и приветливо кивал. Санька удивился – с чего бы такая честь? – и недоверчиво оглядел незваную гостью. Возраста не поймёшь – то ли десять, то ли четырнадцать, кофточка с чужого плеча, потёртая на локтях, зубы со щербинкой и глаза мутные, заплаканные. В общем, смотреть не на что, да ещё к тому же неряха, а он презирал девчонок, которые не умеют следить за собой. Сам он был большой аккуратист: всё на нём пригнано, чисто и красиво – брюки в стрелочку, курточка на молнии, кепочка с помпончиком лежит на коленях. – Тебя как зовут? – спросил Санька. – Сойка, – невнятно ответила девочка, не глядя на него. Наверно, Сонька, подумал он и не стал уточнять. – А фамилия? – Кудярова, – едва слышно сказала она. Санька поднял брови: может, он ослышался? Ку-дярова? Прямо-таки невероятно! Он ещё в жизни не встречал людей с такой фамилией, но не в этом дело, а в том, что фамилия была похожа на его собственную – Кудеяров. Кудярова какая-то! Курам на смех! Но может, он всё-таки ослышался? – Твоя фамилия Кудярова или Кудюрова? Девочка молчала, уткнувшись в тарелку. Санька начал сердиться, это показалось ему вызывающим, будто она его презирала. – Может, Курдюкова? Девочка склонила голову ещё ниже, и Санька вдруг успокоился. Ясное дело – не Кудярова, а Курдюкова. А то чепуха какая-то получается: Кудярова это почти Кудеярова, а он точно знал, что это редкая фамилия и происходит от знаменитого разбойника Кудеяра, незаконного сына Ивана Грозного, который грабил богатых и стоял за бедных, и не замухрышкам носить такую историческую фамилию. Санька покровительственно посмотрел на Сойку, всё ещё не смевшую поднять глаза. – Рубай, Курдюкова, а то остынет! Сойка зачерпнула ложкой, да так неловко, что расплескала борщ на стол и забрызгала рукав Санькиной курточки. Этого ещё недоставало! – Вот что, Курдюкова, – сказал Санька, бледнея. – Пообедаешь здесь, так? А ужинать будешь вон где, – он указал на дальний столик, за которым сидели два малыша. – Запомнила? А то Генка из больницы придёт, ещё стукнет. Ему аппендикс вырезали, он от бешенства может укусить. Они все после операции злые… Генка Веточкин, его сосед по столу, действительно лежал в больнице и вскоре должен был вернуться. Сойка поверила всему, что он сказал. Глаза у неё от страха стали косить. До чего же тупые бывают девчонки! Санька ушёл из столовой, промокая платочком рукав. Он испытывал лёгкое презрение ко всему девчоночьему племени и о Сойке Курдюковой больше не вспоминал. Выбросил её из головы – и всё! …Однако новенькая то и дело попадалась на глаза. То сама прошмыгнёт, опустив глаза, то девочки зовут её с собой в швейную, то из бани ведут её, закутанную, как старую бабку. Такое к ней внимание было непонятно Саньке. «Сойка, Соичка, Соинька», – то и дело раздавалось в разных местах. И чего такого нашли они в ней? Как-то Венька Шапкин, разлетевшись по коридору, чуть было не сбил Саньку с ног. – Кудеярову не видел? Её в медкабинет вызывают! Санька недобро нахмурился. – Это кого ты звал? – Не тебя, а эту самую, Сойку… – Не Кудеярова, а Курдюкова, – поправил Санька. – Это как же?.. А Серафима сказала: позвать Куде… позвать её… – Кого её? – терпеливо переспросил Санька. – Куде… Кур… – Правильно, Курдюкову, – уточнил Санька. – Курдюкову? – пробормотал огорошенный Венька. – Её самую,– сказал Санька. – Курд… Куде… – Заплетыкался! Не знаешь, а кричишь! Курдюкова – так и заруби! – Ладно, понял. Эй, Курдюкова! – заорал Венька пуще прежнего. – К врачу! По дороге в мастерскую, где Санька мастерил шкатулку, он задержался возле детдомовской канцелярии и заглянул в окно. В директорском кабинете никого не было. Он проскочил прихожую, пробрался в кабинет и уселся в директорское кресло. Надо было кое-что выяснить. Санька выдвинул ящик стола и сразу нашел то, что искал, – книгу регистрации, куда записывались поступающие в детский дом воспитанники. Он быстро перелистал её, и на последней странице… Вот она – Кур… Куде… Куди… Куде-я-рова? Не может быть! Но ошибки не было – не Кудярова, как ему послышалось от Сойки, тем более не Курдюкова, как ему хотелось, а самая настоящая Кудеярова. Вот тебе и на! Может, она ему какая-нибудь дальняя родственница? Но ему не нужны были такие родственницы, он и без них прекрасно проживёт. Однако что же дальше там написано? Мать Капитолина – не знаю такую… Отец Василий… Василий? Как же так? Ведь он, Санька, по отцу Васильевич, а она, выходит, Софья Васильевна? Что-то неправдоподобное было в этом. Мало того, что фамилия одна и та же, так ещё и отчество! Он чувствовал себя смертельно уязвлённым. Он вырвал последний лист, скомкал его и спрятал в карман. И только было сунул книгу регистрации в ящик стола, как в дверях показался директор. – Уф! – вздохнул Григорий Александрович. Он бухнулся в кресло напротив, выпил прямо из горла графина воды и только после этого заметил Кудеярова, сидевшего на его месте. Санькины уши горели. – Сиди, сиди, голубчик, занимайся своим делом, а я отдохну немного. Сорокин закрыл глаза и сразу заснул, а Санька вертелся, задыхаясь от стыда. Это какое же дело он имеет в виду? Может, догадался? Санька тоскливо проследил за бабочкой, которая влетела в форточку и могла вылететь обратно, а он был намертво пришит к креслу – ни уйти, ни улететь. – А у меня стерженьки, – пролепетал он. – Стерженьки кончились… Сорокин проснулся. Он поднял на мальчика свежие, отдохнувшие, хорошо проспавшиеся глаза. Он умел высыпаться за несколько секунд. – А старые где? – строго спросил он. – Выбросил. – Сколько раз говорил: старые не вернёте, не получите новых… – Мне ещё тетрадки… Стерженьки и тетрадки – это он ловко придумал, теперь не надо объяснять, как он здесь оказался, хотя Григорий Александрович не стал бы спрашивать. Ребята в его кабинете только что кошкам хвосты не крутили, бегали сюда по делам и без дела, затевали игры, рисовали плакаты, проводили репетиции, и Григорий Александрович не то чтобы терпел всё это, а и сам играл здесь с ребятами в шахматы, обсуждал футбольные матчи и разные детдомовские дела. И никакой шум не мешал ему работать. Санька пришёл в себя. Книга регистрации лежала на месте. Всё шито-крыто. Никаких следов, что он лазил в ящик. – Ладно, – сказал Григорий Александрович и открыл сейф, где хранились письменные принадлежности, как очень важные документы. – Три тетрадки тебе хватит? – Мне бы четыре… – Нахал! Возьми тогда пять. А одного стерженька хватит? – Мне бы два… – Дважды нахал! Возьми три. И вот тебе ещё карандаш и ластик. И больше не проси. Саньке стало весело и не хотелось уходить. – В шахматишки не сыграем, Григорий Александрович? – Некогда сейчас, дружок. – Нам ещё две партии осталось. – После, после как-нибудь… Григорий Александрович проводил Саньку глазами до дверей и вдруг спросил:

– Как там, Кудеярову не обижают? Санька резко повернулся. Лицо его побледнело. – А… а… Он потерял голос и стал пятиться, не сводя с Григория Александровича чёрных затравленных глаз. – У неё недавно мать умерла, учти это. – А мне-то… мне-то что? – Так она же сестра твоя по отцу… Лицо у Саньки стало нехорошим, больным. – А я-то думал, что вы уже объяснились, – сказал Григорий Александрович. Санька выскочил, хлопнув дверью, и стоял ещё какое-то время в прихожей, потеряв всякое понимание происходящего. Кровь билась толчками, в глазах расплывались круги. Он уже пошёл было к крыльцу, но какая-то сила снова толкнула его в кабинет. – Неправду говорите! – закричал он осевшим, страшным голосом и чуть не подавился своим криком, однако пришёл в себя и заторопился, боясь, что его прогонят, не выслушав: – Никаких детей у него нет! Я один! А сам он погиб… Вместе с подлодкой утонул… – Когда же это было? – мягко спросил Григорий Александрович. – Война-то давно уже закончилась. – На одной войне погибают, что ли? – Лицо у Саньки исказилось от презрения. – Пожар был! Огонь пошёл от взрыва, а отец тушил, а потом радировали: спасите наши души! А когда пришло спасательное судно, на воде нашли одни обломки. Сорокин улыбался одной щекой, сочувственно смотрел на Саньку, с каким-то даже интересом слушая легенду, которая рождалась на глазах, удивляясь подробностям, а ещё больше рыданиям, сопровождавшим рассказ. Вот уж не подозревал в нём склонности к сочинительству, именно в Саньке Кудеярове, пареньке практичном и немногословном, хотя сочинять себе родню и всякие обстоятельства, связанные с ней, было в ходу у детдомовцев, круглых сирот. Но такого, чтобы придумать гибель отца, когда известно, что тот недавно отбыл срок и благополучно живёт на Алтае, и адрес есть, и исполнительные листы на алименты! А этот черноглазый размазывал слёзы и всё не уходил, стоял в дверях и измышлял что-то насчёт подводной лодки, будто бы даже известно, где всё это произошло, будто бы в честь погибших уже поставлен памятник на Диксоне, и один человек по фамилии Чашников может даже приехать в детский дом и всё подтвердить… Главное – мальчишка не хотел уходить, повторялся, перевирал то, что сам сочинил, и страх разоблачения ужасом плескался в его несчастных глазах. Сорокин налил в стакан воды и дал Саньке таблетку. – На вот прими и успокойся. И еще вторую возьми про запас, – Сорокин обнял Саньку за плечи и проводил до дверей. – Однако чего же убиваться – дело прошлое, печальное, конечно, но зато теперь у тебя сестрёнка объявилась. Будете жалеть друг друга, вам и легче будет без отца-то. Разве это не замечательно, что вы нашлись? У меня вот никогда не было сестры, и я всегда чувствовал, что в жизни мне чего-то не хватает. Санька высморкался и вышел во двор. Сорокин стоял у окна, наблюдая, как тот прячется в кустах, усмехался грустной усмешкой и покачивал головой. Он, кажется, понимал Саньку. Какого отца сочинил, какую смерть красивую придумал, рассказал, наверно, всем ребятам, а тут на тебе – сестрёнка свалилась! Санька привёл себя в порядок, вытер щёки, взбил расческой волосы, натянул кепочку и вышел из кустов. На аллее его поджидала Инка Савельева и пошла сбоку, заглядывая в глаза. Сорокин отошёл от окна, сел за стол, вытащил книгу регистрации, надел очки и первым долгом вписал Кудеярову. Но какому-то наитию он знал всё, что здесь произошло. И не удивился. Здесь случались и не такие дела. Санька слонялся по детдому, хмуро заглядывая то в мастерские, то на скотный двор, то в столовую. Он не находил себе места. Несколько раз на глаза попадалась Сойка, но не одна, а с девочками. Он сам искал случая поговорить с ней, хотя и не очень ясно представлял себе, о чём. После ужина он всё-таки подкараулил её в коридоре и увязался как бы невзначай. Она ускорила шаг и вдруг споткнулась – на туфельке развязался шнурок. – Иди за мной! Засунув руки в карманы, делая вид, что он сам по себе, Санька пошёл в сад, а Сойка, чуть приотстав, поплелась за ним. В беседке она присела, подобрав ногу, и уставилась на него без испуга. В больших глазах её было скорее дружелюбие и робкое любопытство, словно она хотела о чём-то спросить, но не решалась. К удивлению Саньки, она совсем не была похожа на ту робкую девочку, забитую и неряшливую, какую он видел в первый раз. Плиссированная юбочка и сиреневая кофточка неузнаваемо изменили её. Да и лицо с веснушками на тугих смуглых щеках, с открытым лбом было ясное и приятное. Однако Санька не собирался с ней любезничать. – Говорила кому-нибудь? – Что ты мой брат? – спросила Сойка затаённым голосом. Санька хотел сговориться с ней об отце, рассказать о подлодке, о памятнике на Диксоне, да вдруг представил, как она будет врать, глядя на ребят ясными глазами (нет, такое невозможно было представить!), и разозлился на себя, на неё и на всех на свете. – В другой детский дом не могла напроситься? Сойка так и не поняла, зачем он её вызывал, и ушла, не решаясь оглянуться, чтобы не встретиться с невидящими, отчужденными глазами брата. Прошло много дней. Санька осунулся и потускнел от тайной заботы, угнетавшей его. Инка Савельева не сводила с него встревоженных глаз, а подойти не решалась – он был вспыльчив. Вернулся из больницы Генка Веточкин. Он поправился после операции, заголял перед всеми пузо и хвастался розовым швом, как будто это было ранение, полученное на войне. Он рассказывал о своих новых знакомых, о каком-то старике Глебе Николаевиче, который будто бы съел нечаянно ложку, а когда ему вскрыли живот, то нашли там один жалкий обсосок, и все смеялись, потому что язык у Генки был без костей, но рассказы его нисколько не забавляли Саньку. Сойка ему почти не попадалась теперь на глаза. Она, видно, никому и не рассказала, что они брат и сестра, хотя, наверно, многие знали, но избегали заговаривать об этом – с Санькой связываться было опасно, а Сойка очень уж была тихой и незаметной. Где-то изредка мелькнёт – то во дворе, то в столовой, то в школе – и тут же исчезнет. Но однажды Санька всё-таки столкнулся с ней – так уж получилось. Пошёл по делу в пионерскую комнату и остановился от того, что кто-то смотрел ему прямо в глаза. Это была она, Соня Кудеярова, так было написано под фотографией, никакой ошибки, а ещё было написано, что она очень хорошая закройщица, прекрасно учится, пользуется всеобщей любовью и вообще девочка, с которой надо брать пример. И смотрела с фотографии глаза в глаза, и даже улыбалась доброй, приветливой улыбкой, чуточку смущенная от того, что ей некуда было спрятаться с доски Почета. Санька в первый раз хорошенько рассмотрел лицо своей сестрёнки Сойки, разглядывал, чувствуя неловкость, будто это живая Сойка краснела под его бесцеремонным взглядом. Видно, фотография висела уже давно, уголок на ней отклеился, кто-то, наверно, собирался отодрать. А он-то, Санька, бывал уже здесь раньше, но почему-то Сойку не замечал… По субботним вечерам в клубе устраивались танцы. Музыки было больше, чем надо, – репетировал детдомовский оркестр, чаще всего два-три человека, саксофон, музыкальные тарелки, пианино, на котором Эдик Коновалов мог играть что угодно и даже фантазировать. Здесь, на танцах, завязывались дружбы, ребята учились вальсам, фокстротам и танго, тогда ещё не вышедшим из моды. Девочки приходили разодетые, с чуть подкрашенными губами и подведёнными глазами, в туфельках, которые не значились ни в каких детдомовских ведомостях. Воспитатели не беспокоили, – уложив малышей, они уходили, оставляя ребят резвиться до самого поздна. Танцы эти назывались вечерами отдыха, и Санька был их усердным посетителем, однако в последнее время он не заглядывал в клуб – пропала охота. Он бы и на этот раз не пришёл, если бы не Инка Савельева, которая вцепилась в него и затащила силком. В клубе он еле отвязался от неё и спрятался за колонной. Инка разобиделась, схватила Генку Веточкипа и закружилась с ним, бросая на Саньку презрительные взгляды, но Санька вовсе не смотрел на неё, потому что увидел Сойку, да не одну, а с Вовкой Чукалдиным, верзилой из девятого класса. Растопырив свои ручищи, Чукалдин крутил Сойку так, что она почти не касалась пола, далеко откинув голову и трепеща плиссированной юбочкой. И только сейчас до Саньки дошло, что Сойка даром что ростом не вышла, а девочка хоть куда, настоящая девушка, даже, можно сказать, красивая. Санька следил за нею, ошеломленный своим открытием, и радовался, что она ему не кто-нибудь, не посторонняя, а сестрёнка, родная кровь, и что кроме неё у него нет никого здесь ближе. И вдруг он подумал: а Чукалдин причём? Он-то какое имеет к ней отношение? Амбал же этот с выпученными от усердия глазами держал её своими руками-граблями, и она висела на нём, сияя ласковыми глазами, будто роднее Чукалдина нет ей человека на свете. Санька дождался окончания танца, вышел из-за колонны, чтобы потолковать с Чукалдиным по душам, но его опять подхватила Инка Савельева и потащила в круг. Она была отходчива и не помнила обид, однако настырность её превышала всякую норму. – Сгинь! – шепнул он, ища глазами Сойку, но подойти к ней не успел – начался новый танец. Сойку увел Генка Веточкин и закрутил её, как заправский танцор. – Ну, аппендикс, мы с тобой ещё поговорим! – процедил сквозь зубы Санька, несказанно удивляясь: Сойка и на Генку смотрела, как на родного, и это уже попахивало предательством. Саньке стало душно в клубе, он выскочил на крыльцо и увидел малышей, прилипших к окнам. – Брысь! – крикнул он. Малыши разлетелись, как воробьи, а Санька, замирая от стыда, приник к окошку и встретился глазами с Инкой, искавшей его в темноте двора. Он нагнулся и продрался сквозь кустарники к беседке. Что же это получается, с тоской подумал он, чувствуя, как забота о сестрёнке все больше поглощает его. Кто там снова охмуряет её? Он поднялся на носки, но ничего не увидел. Тогда ухватился за карниз беседки и вскарабкался на покатую крышу. Там он, разогнувшись, взялся за ветку ясеня и вгляделся в окно. На этот раз возле Сойки увивался Витька Сипягин, сельский паренёк, всегда непрошеным являвшийся к ним на танцы. И на него Сойка смотрела, как на родственника, и это становилось уже невыносимым. Ещё поселяне эти зарятся на их детдомовских девчонок! – Я вот тебе покажу, куркулёнок! И замахнулся рукой, да так, что крыша вдруг поплыла под ногами, закачалась и запрокинулась в небо. Он рухнул вниз, ударился головой о цветочную тумбу, схватился руками за лицо и побрёл вперёд, склоняясь от боли… Сорокин сидел возле кровати, широко раскинув колени, и рассматривал Саньку, перевязанного бинтами. – Ну-ка сожми руку в локте. А теперь собери пальцы в кулак. А улыбнуться можешь? На-ка попробуй яблоко откусить – больно? А я-то думал… Сорокин был разочарован. – Вот у меня посмотри… – Он расстегнул рубаху и обнажил на груди рваный вишнёвый рубец невероятной величины. – Что скажешь? – Сорокин потрогал рубец с уважением. – А теперь сюда посмотри. – Он оттянул рубаху, изогнулся – под лопаткой зияла ямка глубиной в кулак.– Я тебе ещё кое-что показать могу, да лень раздеваться. По частям меня разбирали, а потом собирали, клепали и сваривали. Два месяца жил без сознания, как чурбан, ел, пил, а ничего не понимал, думали, что так и останусь, а вот видишь – полностью восстановили. А у тебя что? Так – мелкая авария. И чего это тебя на крышу угораздило? За спутником следил? В астрономы собираешься? Санька смотрел на директора одним глазом и облизывал сухие губы. Ему было хорошо. Сорокин по деликатности ни о чём не расспрашивал, никуда не торопился, хвастался ранами, о которых Санька уже знал, как знали и другие ребята, потому что не раз купались вместе, и ребята всякий раз без стеснения водили пальцами по искромсанному телу директора, а потом слушали, разинув рот, как его шарахнуло воздушной волной и забросило на крышу. Санька корёжился от боли, бинты горячо стягивали заживающие раны, но он всё же улыбался, слушая быстрый говорок Григория Александровича, видя его узкое с горбатым носом лицо, его хитрющие, жизнерадостные, добрые глаза. – К тебе тут девочки набиваются, и твоя сестренка, между прочим. Ты как к ней относишься? Не обижаешь её? Санька промолчал. – У неё, ты ведь знаешь, недавно мать умерла, – Григорий Александрович вздохнул. – И, кроме тебя, у неё нет никого. Санька отвернулся, чувствуя, как его заливает горячим волнением. – Ну ладно, я пошёл. Санька вскинулся, чтобы что-то сказать ему, но так ничего и не сказал. Он и сам толком не знал, как сказать о том, о чём с болью думал всё это время: до чего же это худо, когда люди не знают родных, и что неправильно, когда родители бросают своих детей, и что каждый должен знать, от кого он произошёл и кого оставит после себя, и было бы совсем тошно, если бы не было таких людей, как Григорий Александрович. Вечером, после ужина, к Саньке снова пришёл Сорокин. Он подвинул на постели подушку, повернул Саньку боком и стал расставлять на шахматной доске фигуры. Оба они были участниками турнира, который длился вот уже месяца три и пока ещё не мог закончиться, все игроки должны были сыграть друг с другом по четыре партии, а он, Санька, и Григорий Александрович сыграли только две и пока с ничейным счётом. Допоздна в изоляторе горел свет. За окнами кто-то шумел, кто-то заглядывал, кто-то смеялся, но игрокам было не до них. Григорий Александрович потерял ладью за слона и отчаянно сопротивлялся, а Саньке надо было во что бы то ни стало прижать его, а это было непросто, если для каждого движения приходилось поднимать руку, затянутую бинтами, разгибать её в локте и переставлять фигуры с одного конца доски на другой… Завтрак Саньке принесла Сойка. Она придвинула стул с тарелками и присела на краешек койки, украдкой глядя на его забинтованную голову. Санька повернулся, вытащил руку из-под одеяла и попытался взять ложку. Она присела рядом и заботливо задышала на него. – Я покормлю тебя, ладно? – Я сам. Ты подними подушку. Он пропихнул ложку в рот и скривился, а после третьей ложки отставил тарелку, чтобы отдохнуть. – Ты в шахматы играешь? Сойка покачала головой. – А в шашки? Она опустила глаза. – Что ж ты неграмотная такая… Сойка вытащила из-под матраца носовой платок, носки и рубашку. – Это я заберу с собой. Постираю. – Не уходи ещё, посиди. Я вот телевизор не смогу посмотреть, а сегодня «Динамо» с «Торпедо» играют… Ты за кого болеешь? А из игроков кого знаешь? Н-да… А я вот Сатикова уважаю. Он из второго состава, а играет классно, только никто не догадается, какой бы из него нападающий был. Тренер там не тянет… Не волокёт. Нет! Сойка сидела, пока он высказывал ей какие-то свои тактические соображения, и упорно смотрела на нейлоновую куртку с пятнышком на рукаве. Она потянулась к куртке, взялась её рассматривать. – Я попробую вывести. – Ничего у тебя не выйдет. А впрочем, валяй. Сойка сложила куртку и встала, чтобы уйти. – Посиди ещё немного… – Ну давай тогда хоть покормлю тебя, тебе же трудно самому… – Мне-то что! Вот Григория Александровича разобрали на части, а потом клепали и сваривали, так он два месяца жил, как чурбан, пил, ел, а ничего не понимал. Не видела его шрамы? У него под лопаткой ямка, прямо кошелёк. Это знаешь когда с ним случилось? Уже в конце войны, он из танка вылез, чтобы раненого подобрать… Сойка присела на краешек постели, подбила одеяло и стала терпеливо слушать брата.