Текст:Коваль Юрий. Найда; По чернотропу (ж. Кукумбер 2004 № 6)

Коваль Юрий — Найда; По чернотропу

Найда Найда – это имя так же часто встречается у гончих собак, как Дамка у дворняжек. Верная примета: гончая по имени Найда всегда найдёт зверя. Когда я приезжаю в деревню Стрюково к леснику Булыге, у крыльца встречает меня старая Найда, русская пегая. Её белая рубашка расписана тёмными и медовыми пятнами. – Ей скоро паспорт получать, – шутит Булыга. – Шестнадцать осеней. Не годами – осенями отмечают возраст гончих собак. Лето и весну они сидят на привязи, и только осенью начинается для них настоящая жизнь. Про молодую собаку говорят – первоосенница. Про старую – осенистая. Найда немало погоняла на своём веку и заработала на старости лет свободную жизнь. Молодые гончие Ураган и Кама на привязи, а Найда бродит где хочет. Да только куда особенно ходить-то? Все исхожено. И Найда обычно лежит на крыльце, приветливо постукивая хвостом каждому прохожему. В октябре, когда грянет листобой, и начнётся для гончих рабочая пора – гон по чернотропу, – Найда исчезает. Целый день пропадает она в лесу, и от дома слышен её глухой голос – то ли гонит, то ли разбирает заячьи наброды. Заслышав её, Ураган и Кама подхватывают, воют, рвутся с привязи, раззадоренные гонным голосом Найды. К ночи возвращается Найда, скребётся на крыльце, просится в дом. – Куда-а? – хрипло кричит от стола Булыга. – В дом? Там сиди! Но после всё-таки открывает дверь, впускает Найду. Покачивая головой, кланяясь, она переступает порог и, прихрамывая, идёт к печке. Мякиши – так называют подошвы собачьих лап – сбиты у неё в кровь. Найда ложится в тёплом углу у печки и спит тревожно, дёргается, лает, перебирает лапами во сне – гонит, видно, осенистая. Гонит, гонит… По чернотропу – Эй, давай-давай! Догоняй-добирай! Мы с Булыгой бежим по лесу, кричим-поём, разжигаем собак. – Где он? Где он? Где он? – на высокой ноте стонет Булыга. – Вот он! Вот он! – поддерживаю я. Собаки уж и сами разожжены. Огромный камнелобый Ураган проламывается по кустам, глаза его приналиты кровью; узкокостная, извилистая Кама носится вокруг и нервно дрожит, фыркает, припадая к палому листу. Вот Кама подаёт голос, короткий, неуверенный. Эту первую фразу гона даже и нельзя назвать лаем. Это возглас. Так охнула бы женщина, уронившая кувшин с молоком: «Ой!» – Ой-ё-ё-ё-ёй! – сразу подхватываем мы с Булыгой, и где-то в кустах хрипло рявкает Ураган, прочищает горло, утомлённое летним глупым, безгонным лаем. Кама заливается сплошной трелью, голос её возвышается с каждой фразой, к ней подваливают старая Найда и Ураган – звенит, бьётся, колотится меж ёлок, разливается по чернотропу, по застывающему предзимнему лесу голос гона. – Напересёк! – кричит Булыга. – Напересёк! – отвечаю я и бегу куда-то, уж и сам не знаю куда: напересёк, на поляну, на просеку, в березняк, где таится в кустах, где мчится мне навстречу взматеревший осенний беляк.