Текст:Голявкин Виктор. Арфа и бокс (ж. Кукумбер 2004 № 3)

Голявкин Виктор — Арфа и бокс

Моё детство было нерадостным. Оно омрачалось музыкой. Наш славный город сходил с ума, он имел армию музыкантов. Все играли на чём-нибудь. Кто не играл ни на чём, был невежда. Представьте: со всех сторон звуки, весь воздух насыщен ими, на улицах дети дудят в дуду, бьют в такт по заборам и хором поют. Моя мать играла и пела. Отец не пел, но играл. Я слушал их, поднимая бровь. Я всегда поднимал бровь, если был недоволен. Но так как я слушал их каждый день, одна бровь моя стала выше. Но им этого было мало. Они стали учить меня. Рояль стоял у нас в правом углу. В левом углу стоял я. Отец кричал, сверкая глазами: «Ты будешь играть у меня, сукин сын, или будешь стерт в порошок!» – и ставил меня носом в угол. Мать твердила одно и то же: «Как он не может понять, так приятно уметь играть в обществе!» Но я и ухом не поводил, я терпеть не мог этот чёртов рояль и долбёжку по клавишам. Мать методично играла мне и заставляла меня слушать. Она говорила таинственно: «Это Шуман, как он прекрасен! Он очень меланхоличен…» Я охотно поддакивал: «Да, он и вправду меланхоличен, я не подозревал об этом». Потом приходил отец. Он сажал меня за рояль: «Сын мой будет играть лучше всех! Он затмит весь мир!» Но я не был уверен в этом. Иногда я пробовал возражать. Я заявлял: «Мне не нравится музыка. Я не хочу играть!» Тогда мать начинала плакать, а отец выходил из себя. «Я сотру тебя в порошок, – надрывался он, – я, кажется, обещал тебе это! И сделаю это без всяких трудов. Я выполню свой родительский долг!» Он с силой топал об пол ногой, и со стен падала штукатурка. Он тяжело дышал. Я был еще мал и не мог представить, как он это сделает, и сначала очень боялся, но постепенно привык. В воскресенье мы ходили в оперу. От оперы я болел. В ушах у меня стоял гул. Там беспрерывно пели. Я не мог понять этих прелестей. Я просил отца: «Не веди меня больше в оперу. Я лучше буду стоять в углу». Отец страдал. Я чувствовал это. Ему было обидно, что у него такой сын, но я тоже был не виноват в этом. Однажды отец сказал: «Пожалуй, он будет плохой пианист. Я это предвижу. Он уже учится много лет, а играет так, словно только что начал». Я чуть не подпрыгнул от радости. Я думал, меня прекратят учить. Мать сказала: «Я тоже предвижу это, но музыка так прекрасна…» – и лицо её стало грустным. Отец сказал: «Он будет учиться на арфе. Арфа – это божественно! В оркестре арфа – царица!» Мать сказала: «У нас в городе только один арфист». Отец сказал: «Тем лучше. Он умрёт – будет ему замена». Итак, я занялся арфой. Арфа была куда хуже рояля. Струны все время рябили в глазах, и я дергал не ту струну. Мой педагог нервничал. Он кричал мне прямо в ухо: «Не та струна, бог мой, совсем не та, я буду бить вас по пальцам». Я сносил оскорбления и подзатыльники. И продолжал дергать струны не те, что нужно. После нескольких лет занятий на арфе я вдруг увлёкся боксом. Этот спорт восхитил меня. Удары по носу, по челюсти, в печень, в селезенку приводили меня в восторг. Я весь отдался новому делу. Я пропадал в спортзале целыми днями. У меня опухал нос и губы, и синяки закрывали глаза. Я был счастлив. Но на арфу всё же ходил. Подёргав струны часок–другой, я бежал за новыми синяками. Мой первый синяк увидел педагог: «Кто тебя так трёхнул в глаз?» Глядя на него одним глазом, я сказал: «Никто…» «Ты упал?» – спросил он. Я кивнул. В другой раз синяков было два. Он не на шутку встревожился: «Кто тебе трёхнул в два глаза?» Я сказал: «Никто…» – «Ты опять упал?» – удивился он. Я опять кивнул. В третий раз я весь опух. Я слегка различал педагога, а струн не видел совсем. Я дёргал их сразу по десять штук, и ему не понравилось это. «Вы… вы убирайтесь ко всем чертям! Вы… вы не музыкант!» – «Почему?» – спросил я. «У вас мерзкая вздутая рожа, и… вообще вы олух!» Дома я заявил: «Меня выгнали с арфы. И с меня хватит! Не вздумайте предложить мне другое – кларнет или скрипку. Ни на чём я играть не буду». Мать заплакала. Отец спросил: «Ты будешь боксёром?» – «Да», – сказал я. «Я сотру тебя в порошок!» – крикнул отец. Мать сказала: «Как глупо. Он уже стал большой». «Это правда…» – сказал отец.