Текст:Вильке Дарья. Грибной дождь для героя (ж. Кукумбер 2010 № 09)

Вильке Дарья — Грибной дождь для героя

Герой – он и есть герой. – Когда я вырасту, я поженюсь на Костяне, – бормотала чуть слышно сестра-Ася, засыпая. «Как же, – ревниво думала я и ворочалась с боку на бок, – как же». Сквозь занавески было видно, как мерцает красным башня за Краснозаводском – одиноким и таинственным маяком. И снился нам он. Герой. Костян. Похожий на Высоцкого – кажется, дай гитару в руки, и запоёт – юркий, смуглый и улыбчивый. Кожа предплечий, покрытая пупырышками от холодной прудовой воды, обрисовывает чуть заметным рельефом маленькие мускулы. Ни у кого такого рельефа не было, – Пашка и Симка телами казались нашими близнецами, – а у Костяна был. На него можно было смотреть часами – не отрываясь, подмечая каждую линию аккуратного уха, покрытого нежным пушком, поворот головы, лёгкое движение плеч. Он мчался на красном велосипеде вниз, по главной улице, привстав, уперев ноги в педали, словно это были стремена, наклонялся над рулём – несуществующей гривой – и железный конь его заставлял дорогу бешено клубиться. Зыркал глазами-маслинами, неожиданно мудро и насмешливо щурился, если кто-то задирался. Поэтому к нему и не приставали. Герой же. Как и полагается герою, он всюду лез первым. С берега бросался в холодную воду – первым, входя в тёмнозелёную глубину безупречным углом сложенных рук. Отфыркивался долго – как тюлень, закидывал смоляную мокрую чёлку, налипшую на лоб, насмешливо наблюдал за остальными. А все стайкой топтались у кромки воды, не решаясь окунуться.

Костян появился в посёлке внезапно – будто кто его нам наколдовал. В прошлое ещё лето его никто не знал, а тут – нате-ка, с размаху оказался в гуще дачных ребят и сразу, без труда, заделался героем. И это признавали все. В этот год, когда он вдруг возник на главной улице на своём велосипеде, ловко подрулил к нам и тормознул лихо, остановившись в миллиметре от Полинки – словно циркач, – стояла жара. Раскалённое солнце вечерами медленно садилось за лес гигантским малиновым шаром, а по утрам вода в прудах было тёплой, словно бабушкино вечернее разогретое молоко. Костян позвал всех нас на бугор – за сторожку, мы сидели на откосе, круто спускавшемся вниз, к шоссе, ели яблоки. – На меня капнуло, – сказала вдруг сестра-Ася. – Сейчас вообще смоет, – засмеялся Пашка. – Дождь, – упрямилась она.

И дождь действительно шёл. Ему было всё равно, что ярко светит солнце, что на всю бескрайнюю ширь горизонта – над пшеничными полями и ручьём, обозначенным вдали петляющей стёжкой деревьев – не было ни одного облака. Он просто шёл – сначала робко, крупными гулкими каплями шлёпаясь на наши лица, обращённые к небу, потом всё сильнее, поливая головы, превратившись в мелкий, тёплый душ. Костян запрокидывал голову, слизывал с губ капли и повторял, улыбаясь: «Грибной, это к счастью. Это ж самый лучший». Вчера на крутую и дырявую лестницу заброшенной сторожки Костян взлетел в один взмах – будто стриж крылом, чуть коснувшись смуглой рукой шатких перил. Пашка и Симка – чтоб не отставать – деловито перебирая ногами, осторожно, без костяновой безрассудной легкости, добрались до верхней площадки, где уже сидел Костян, покачивая ногами в пыльных парусиновых туфлях. Нам тоже хотелось казаться смелыми и медленно-медленно, судорожно вцепившись в перила, мы тоже добрались доверху. Пыльные, грубо оструганные доски чердачного пола растворялись в пыли от каждого шага, жидким мёдом сочился солнечный свет сквозь грязные, мутные оконные стёкла, серыми бумажными грушами прилепились к балкам осиные гнезда. Странный, чудесный мир, в котором Костян тоже был своим – по-свойски постукивал по гнездам, не боясь ос, и разгуливал по шатким доскам, готовым провалиться под ногами. Выволок из-под старых, слежавшихся пластов утеплителя, мохнатившихся обломанными уголками, трёхлитровую банку – как фокусник кролика из чудесного циркового цилиндра. – Пить хотите? Банка рыжела стеклянным апельсином. «Фанта», – полувопросительно-полуутвердительно выдохнул Пашка, который знал почти что всё. Глаза Костяна загорелись тёмным золотом, и он зажмурился, словно довольный кот. Фанта! Доступная только совсем взрослым ребятам, вредная, далёкая и такая манящая. Бабушка как-то пообещала, что сделает фанту сама – долго отскабливала старым ножиком, у которого осталось только поллезвия от частых заточек и стала совсем блестящей ручка – кожуру с апельсинов, варила, процеживала и наливала в большой графин с насечками. Гордилась. Но это было, конечно, всё не то – не фанта, а какой-то компот апельсиновый. Мы запрокидывали банку – девочкам Костян помогал, поддерживая дно – шибало цитрусовой волной, иголочками покалывало в носу, холодным и бурлящим опаляло горло. Фантой невозможно было напиться – банка ходила по кругу, и рыжая вода казалось бесконечной. Когда напились и отдышались, пришлось спускаться вниз – мне было боязно вспомнить крутую лестницу. – Готова? – глаза Костяна вдруг стали серьёзные и бездонные совсем, такими, каким представляешь себе открытый космос. Он протянул руку – опереться – совсем неожиданно и просто, будто не предлагал прикоснуться к загорелой коже. Легко провёл по непрочным ступенькам – быстро, почти по-балетному – отпустив мою руку, оставил тёплый отпечаток своей на ладони. – Он сильный и ловкий, – неожиданно твёрдо сказала сестра-Ася после того, как мы вернулись на свою улицу, твёрдость ей вообще не шла, казалось, что она упрямится, – и всё будет для меня делать. Поэтому я на нём поженюсь обязательно. В ночи, когда скаты крыши, нависшие над постелью, уплывали в упругую и вязкую тьму, а сестра-Ася давно мерно сопела на кровати у другой стенки, мысли про прикосновение смуглой руки и насмешливые глаза превращались в большой тёплый шар. Он войлочным облаком окутывал голову – и было будто в детстве в ворохе тёплых одеял. В такую жару только и хочется, что купаться. – Едем на Торбеево! – заорал Пашка прямо от дверей, ещё до завтрака влетев к нам в дом. Так рано Пашка никогда не вставал – его могло вытащить из постели только чудо. Торбеево озеро и было чудом, которое случалось всего раз за лето. В саду на седой от росы траве ещё лежали длинные тени яблонь, холодные, словно ледяной горный ручей. Мы торопливо кидали в сумку купальники и полотенца. «Купальные шапочки возьмите», – кричала вслед мама, а мы отмахивались. Мы ж не маленькие, в самом деле. Быстро, чтоб дядя Миша, пашкин отец, не передумал, набивались в старенький «Жигуль», устраивались на ребристом сиденье, тесно прижавшись друг к другу боками – счастливые донельзя. Пашка генералом ехал на переднем сиденье. «Далось вам это Торбеево, – говорила бабушка, – всё та же грязная вода, что и в дачных прудах». Откуда ей знать, каким чудом и счастьем было доехать наконец, минуя строгий милицейский пост, до бескрайней воды. Глядеть на противоположный берег: он только угадывался вдали – будто море, которого мы никогда не видели. Переодеваться в стороне, прячась в зарослях огромных лесных колокольчиков, бежать по холодному утреннему песку. Ёжась, решиться и кинуться в тихую ещё и прозрачную воду, зажмурив глаза – от всплесков солнечных бликов – и плыть, разглядывая мир сквозь щёлочку меж ресницами: и пауков-водомерок, скользящих катамаранами по блестящей поверхности, и прибрежную осоку, ярко-зелёную, светящуюся, полупрозрачную. Симка плескался изо всех сил, брызгался в лицо, Пашка уплывал далеко, так, что было видно: даже дядя Миша волнуется. Сестра-Ася уходила в воду только с резиновым кругом и плыла, старательно задирая голову, как плавают собаки. Полинка степенно окуналась около берега. В воде сидели до посинения, до дрожащих челюстей и белых губ. На Торбеевом озере мы забывали даже про то, что где-то есть дом и дачи. И про Костяна. А теперь домой, обедать, сказал дядя Миша. Обычно съезд с шоссе, узкая асфальтовая дорога, ведущая, кажется, в никуда – потому что дачи плотно обступил лес – становится началом радости. Радость подпрыгивает внутри, словно мячик – и это радостное предчувствие посёлка я люблю даже больше, чем въезжать в него сквозь проржавевшие, покрытые облупившейся краской, ворота. Сегодня всё было не так. Предчувствие посёлка было на этот раз каким-то другим. Над лесом поднимался столб дыма, будто кто-то запалил среди дач огромный костёр. У сторожки стояли старушки в белых платках, сложив руки на животах, пенсионеры в старых рубашках и пыльных кепках курили, глядя на столб дыма. Пожар. Пожарную команду уже вызвали – но пока-то она до нас доедет. Мужичок в клетчатой перелатанной рубашке махнул рукой – сгорит дом-то уже к тому времени, бревенчатый же. Было уже не до обеда. Любопытство и предчувствие какой-то необъяснимой беды вело нас на столб дыма. На улице недалеко от перекрёстка с большой вековой елью стояли люди. Много людей. «Бабушку вытащили», – сказал кто-то. «На «Скорой» сразу – в Краснозаводск». «Проводка загорелась». «Заснула она, что ли?» Потом мужской голос страшно вскрикнул: «Там баллон газовый!» – и толпа брызнула в разные стороны, распалась на неравные части, отступила одним шагом назад. Нам вдруг стало видно всё, что пряталось за спинами взрослых. Нелепую, голую, чёрную от копоти трубу печки, огрызком торчащую посреди бушующего огня, яблони, скрюченные обгорелыми спичками, людей, поливающих из шлангов крыши соседних домов. Вода шла маленькой, скупой струйкой и дымилась на раскалённом шифере. В лицо дышало неведомым жаром – душнее и гуще, чем от раскаленного асфальта в полдень. Лицо окатывало плотной и обжигающей волной и казалось, что ресницы сейчас расплавятся. На земле лежали обгорелые стулья, спинки дивана, страшно скомканные, чёрные одеяла, на которых ещё угадывалась зелёная клеточка. Весь дом пожар вывернул наизнанку. Всё, что было спрятано в комнатах и кухонных шкафах, валялось на бурой от пепла земле – беспомощное и покорёженное. Молодые мужики покрепче – отчего-то в одних только плавках – вбежали в дом. Минуту, а может быть, две – долгие, бесконечные прямо – толпа застыла, затаила дыхание. Кто-то прошептал сзади: «Если рванёт – всё». Это «всё» было таким страшным, что ноги примерзали к земле – несмотря на жару – и в голове крутилось, что надо бы, наверное, бежать прочь. Но не получалось. Я смотрела на Полинку, сестру-Асю, Пашку и Симку – они тоже стояли, будто замороженные. Потом мужики выбежали из дома – пригибаясь, осторожно держа красный газовый баллон, бережно, как хрустальную вазу. Подъехали, наконец, пожарные, принялись раскатывать большие серые шланги. Катили бобины из шлангов, похожих на спящих удавов, вниз по улице, к пруду – чтобы качать воду. Надевали чёрные перчатки с раструбами, шевелили негнущимися пальцами. А все стояли как в театре, будто пожарище было большой сценой. Кто-то даже пробивался в первый ряд – чтобы получше всё рассмотреть. Никто не помогал – все просто стояли и глазели. Мне стало стыдно, что я тоже стою тут и смотрю – просто так. Уйду, решила я, а они все пусть остаются, если им хочется – мне-то что. Тут дядечка с кудрявыми седыми волосами, глядя куда-то вбок, спросил у женщины в широкополой цветастой панамке: «А мальчонку-то куда?» «Да соседи берут к себе, пока родители не приедут», – отозвалась та. И стало вдруг видно ободранное, обгорелое кресло без ножек – оно просто стояло на земле, около канавы. На кресле – мальчик. С грязными, в копоти, ногами, какими-то совсем тоненькими и несчастными. От подколенной ямки к пятке тянулась длинная свежая ссадина с запёкшейся чёрной кровью. Спиной ко всем, он сидел в одних только шортах – одиноко. Не смотрел ни на догорающий дом, ни на толпу дачников, ни на нерасторопных пожарных. Его можно было узнать только по смоляным волосам да загорелым рукам, напряженным до судороги, Костяна. Что-то непоправимое – не только для него, но и для всех нас – было в этом одиночестве. Как же так, думала я, как же так. Почему это оказался его дом? Почему ЕГО дом сгорел? Мы ведь даже и не знали, на какой улице он живёт, вертелось у меня в голове – словно это незнание могло отвести беду. – Какой он… маленький, – пробормотала сестра-Ася, завороженно глядя на скорчившегося на обгорелом кресле Костяна. Подумала ещё немного, повернулась и пошла прочь, всё ускоряя и ускоряя шаг. А потом и вовсе побежала – быстро, словно бежала кросс на занятиях по физкультуре – домой. Потянулись прочь и люди – пожарные уже скатывали шланги, устало грузили их в машину – смотреть больше было нечего. Превратившиеся в головёшки огромные брёвна дымились, резко запахло мокрым пеплом, так, что перешибало дыхание. – Ну я тоже… пойду, – с вопросом в голосе, виновато сказал Симка. И они с Пашкой исчезли. Непонятно, что делать, когда у кого-то случается горе. В школе этому не учат. В книгах не пишут. Почему-то чувствуешь себя виноватой оттого, что не знаешь, что сказать. Взрослые говорят какие-то слова, совсем, может быть, никому не нужные. Можно просто уйти, думала я, – как сестра-Ася. Он ведь не смотрит совсем в твою сторону, он вообще никуда не смотрит. Ещё не поздно незаметно исчезнуть. Улица уже опустела совсем – остался один Костян. Он так и будет тут сидеть, пока его не уведут, вдруг поняла я. Его захотелось пожалеть – как мама жалела меня, когда я разбила коленку. Никогда раньше я б не решилась. Теперь было совсем другое. Я шагнула к нему и погладила по окаменевшему плечу. Наверное, оттого, что почему-то знала – это всё равно в последний раз.