Текст:Вербовская Анна. Про яблочные пироги и бабушкино настроение (ж. Кукумбер 2010 № 06)

Вербовская Анна — Про яблочные пироги и бабушкино настроение

Бабушка у меня – мировая. Особенно когда не ворчит. Она тогда и колбасу самую вкусную покупает. И борщ готовит – закачаешься. И пироги. Бабушкины пироги я обожаю. Почти так же, как саму бабушку. Особенно с яблоками – большие, круглые, как автомобильные покрышки, с приляпанными сверху вензелями и косичками. Начинаю я обычно с косичек. Я их отколупываю и съедаю, пока никто не видит. Потом выковыриваю начинку. В пироге начинка – самое главное. А потом, если хватает сил, доедаю остальное. Только бабушка не любит, когда так обращаются с пирогами. От этого она сразу начинает ворчать. И у неё куда-то пропадает настроение. А без настроения бабушка – не мировая, а так себе… обычная. От неё не то, что пирогов и борща, колбасы – и той не дождёшься. Вместо яблок и теста в доме запахнет валерьянкой и сердечными каплями… …В то утро бабушка как раз была не в духе. Она сердито хлопала дверцами буфета, грозно кромсала ножом кочан капусты, заглядывала с веником под стол и диван – искала своё настроение. Но настроение не находилось. И бабушка продолжала хлопать, кромсать и воинственно размахивать веником, напевая себе под нос что-то героическое. Я сидела, поджав под табуретку ноги. Тихо сдувала с каши застывшие пенки. Ложка медленно погружалась в манную глубину. И вместе с ней я становилась водолазом, обходила пенные мины, пряталась от бабушкиных радаров в жирной плёнке сливочного масла. – Во-о-от! От бабушкиного вопля водолаз превратился в подводную лодку. Лодка – в батискаф. Батискаф вылетел на поверхность кипящим от любопытства воздушным пузырём. – Вот! Полюбуйся! – бабушка принялась изо всех сил лупить веником по полу. Из-за её обширной фигуры мне было не видно, кем я должна любоваться. Веник скакал по полу, как живой, а бабушка грузно подпрыгивала и притоптывала ему в такт:

– Куда?! Куда?! Ишь ты!!! Веник громко пискнул. Бабушка отпрыгнула в сторону. Ошалевший от страха, взъерошенный мышонок вихрем крутанулся на месте и пулей вылетел в коридор. – Житья от вас нет, проклятых, – со слезами в голосе простонала бабушка и сунула веник в мусорное ведро. – От мышей? – сообразила я. – Каких мышей?! – бабушка посмотрела на меня так, будто в первый раз увидела, и только теперь заметила недоеденную кашу. – Что мусолишь? В школу опоздаешь! – А от кого? – не сдавалась я. – От этих… как их… пст… пст…, – бабушка принялась пробуксовывать, как захлебнувшийся бензином мотор, – пст… пуст… пустел… – Пустельгей? – подсказала я. – Пустельгов? – Пустелюг! – рассердилась бабушка. – Чтоб им неладно! …Мы живём на последнем этаже, под самой крышей. Выше нас только солнце, облака и небо. И когда в середине весны над нашими головами стали долбить исполинские когти, мы почувствовали себя словно внутри огромной железной бочки. Из-за этого у бабушки ещё тогда улетучилось настроение. А вместе с ним – мои мечты о пирогах, вензелях и начинке. – Вы кто?! – ругалась бабушка с балкона. – Кто-кто? – передразнивали её незваные гости высокими, резкими голосами, вспарывая небо узкими острыми крыльями. – Кто это? – строго, как милиционер, допрашивала нас бабушка. Мы терялись в догадках и выдвигали гипотезы. Кончилось тем, что папа притащил из чулана стремянку, достал с книжной полки потрёпанную энциклопедию и досконально сличил профиль, анфас и прочие приметы. – Пустельга! – объявил папа, захлопнул книгу и ушёл на работу, попросив больше его по этому вопросу не беспокоить. Но покоя и без того ни у кого не было. Над головой всё время топало, цокало и скребло когтями. Мимо окон мелькали загнутые клювы, скрюченные лапы, рябые отметины на спине. – Не город, а тайга, – сокрушалась бабушка, – то утки по чердакам ходят, то эти… пст… пст… …Утки – это ещё раньше было, до пустельгов (или пустельгей?). Их стая случайно приземлилась на крыше дома напротив, да так там и осталась – блуждать в частоколе антенн, шлёпая красными треугольными ступнями. Вообще-то это были не совсем утки. То есть утки, конечно, но какие-то не такие. С расцветкой у них вышла неувязка: тело однотонное, светло-коричневое, а голова – почти что белая. Как будто кто-то взял их за шеи и поболтал туловища в ведре с бежевой краской. – Огарь! – объявил папа, изучив энциклопедию, и ушёл на работу. – О… что?! – не поняла бабушка. Но папы уже и след простыл. У него такая привычка – уходить на работу на самом интересном месте. Впрочем, бабушке было всё равно. – Что ж это творится?! – кричала она на всю улицу с балкона. – Утки по крышам ходят! Скоро медведи в трамваях ездить будут! Кыш! А потом случилось ужасное: огари вывели на крыше потомство. Разинутые рты торчали из маленьких слуховых окошек под самой кровлей. А беспечные родители всё промахивались, съезжали по стене на широких неудобных лапах. – Эй, – ругалась на огарей бабушка, – здесь вам не болото! То ли она жалела утят. То ли её раздражало несовершенство мироздания. Но настроение в тот раз к ней не возвращалось долго. До тех пор, пока утки-огари не снялись всем выводком и не оставили навсегда крышу, дом и весь наш большой неспокойный город. Пироги, которые испекла по такому случаю бабушка, были в тот раз особенно вкусными… …И вот теперь эти пустельги. – Пст… пст… – всхлипывала бабушка, выметая с балкона яичную скорлупу, мелкие косточки и прочие следы разгульного, хищного пиршества. Мне было жалко бабушку: она не могла привыкнуть к тому, что наш город превратился в тайгу. И к мусору не могла привыкнуть, и к беспорядку. И к мышам. Точнее, к мышатам. Ещё точнее, к одному маленькому юркому мышонку. Чудом спасшийся из хищных когтей и затерявшийся в недрах нашей квартиры, он стал для бабушки последней каплей. – Доигрались?! – погрозила бабушка кулаком в сторону крыши. – В прокуратуру буду жаловаться! Живо вас выметут! Всю дорогу в школу, и все уроки, и все перемены у меня из головы не выходила прокуратура, похожая в моём представлении на нашего дворника дядю Колю. Прокуратура мусолила во рту скрюченную папиросу. Вытирала нос рукавом засаленного, насквозь прокуренного ватника. Зловеще размахивая перед моим лицом метлой, она плотоядно щурила глаза и кровожадно щёлкала зубами. И выметала… выметала… выметала… кособокие осенние листья, опустевшие гнёзда, птенцов, мышей, пустельгей (или пустельгов?), меня, бабушку, её настроение… …Не помню точно, что мы проходили в тот день. Вроде бы, хищных птиц. Каких-то канюков и сапсанов. К счастью, Елена Павловна всё равно меня не спросила… …Дверь в квартиру я открыла своим ключом. Тихо-тихо, чтобы не беспокоить бабушку. – Давай, малыш! Не бойся! Я замерла с портфелем в руке. Бабушка давно не называла меня малышом. – Не стой столбом! Шевелись! Я мигом сбросила с себя пальто и ботинки и, подгоняемая криками «давай-давай-шевелись», поспешила на бабушкин голос, доносившийся со стороны кухни. От увиденной картины я остолбенела. Бабушка стояла у раскрытого настежь балкона, спиной ко мне, и, прижав к бокам локти, часто-часто махала кистями рук. Прямо как порхающий на лугу мотылёк. – Что стоишь, как истукан?! – не оборачиваясь ко мне, сердито сказала бабушка. – Делай, как я! Она раскинула руки широко в стороны и подобно реактивному лайнеру, заходящему на посадку, принялась крениться всем корпусом из стороны в сторону. Тут я догадалась, что бабушка просто-напросто делает зарядку и сейчас, скорее всего, перейдёт к приседаниям. И она действительно принялась приседать, и махать руками, и подпрыгивать, и раскачиваться, как дерево на ветру. – Повторяй за мной! – кричала бабушка. – Повторяй! И я, чтобы не огорчать бабушку, вслед за ней тоже стала махать, и приседать, и раскачиваться. – И о чём твои родители думают?! – сердито крикнула она. – Хоть бы летать научили! «Меня?» – чуть не спросила я и осеклась. Потому что в это время бабушка накренилась особенно сильно, и я увидела, кому предназначались эти виражи, и прыжки, и пируэты! Вся эта бабушкина лётная наука. Индивидуальные уроки высшего пилотажа. Он сидел на краю балкона, судорожно обхватив перила, чтобы не свалиться вниз. Маленький пушистый мячик с огромным носом Бабы-яги. Испуганно таращил круглые глазёнки и топорщил светлые перья. Смешной, похожий на сову… пустельжонок! – догадалась я. Наверное, я произнесла это вслух, потому что бабушка вышла из пике, растерянно обернулась и принялась смущённо теребить край фартука. – Вот ведь, – как бы извиняясь, сказала она, – стучался… – Куда? – не поняла я. – В дверь. Куда ж ещё? И бабушка рассказала, как в балконную дверь снаружи кто-то стал стучаться и грохотать. И даже чуть не выломал её совсем. И как она уже хотела звонить в прокуратуру. Но безобразник, видимо, сам испугался и со страху забрался на перила. – Уже целый час сидит, – пожаловалась бабушка, – ни туда, ни сюда. Пустельжонок таращился на нас, оцепенев от ужаса, и, по-моему, даже перестал дышать. А я вдруг представила себе бабушку, парящую высоко-высоко в небе, выше облаков – вместе с утками и пустельжатами. Бабушка широко и неспешно взмахивала руками. Лениво крутила по сторонам головой. Болтала в воздухе ногами, обутыми в старые, стоптанные тапки. И фартук её развевался по ветру, как огромный цветастый флаг. И мне стало очень смешно. Я раздула щёки и затряслась, чтобы не расхохотаться вслух. А пустельжонок как-то странно булькнул и тоже затрясся – наверное, глядя на меня. Он трясся и раскачивался, хлопая себя по бокам крыльями. И в какой-то момент провалился вниз. Только что сидел на перилах – и вот его уже нет. Мы свесились с балкона. Он взмахнул крыльями – как его учила бабушка. Раз. Другой. И полетел. Поначалу неровно, заваливаясь на бок. Потом выправился. Осмелел. Даже что-то крикнул на своём гортанном пустельжачьем языке. Тут же к нему подлетели его родители, заволновались, закружили вокруг. Мы с бабушкой обрадовались, что всё так хорошо обошлось. И стали подпрыгивать и махать им руками, провожая в дальний путь. Но, сделав круг, троица благополучно приземлилось на нашей крыше. Над головой привычно зацокало, загрохотало гулкое железо… …Бабушка окаменела лицом, отяжелела фигурой и с минуту стояла совершенно неподвижно, как изваяние. Потом резко захлопнула балконную дверь. Пробурчала себе под нос что-то вроде «вот и ладно». Или «стало прохладно». А может, «будь вы неладны». Я не расслышала. Не переставая ворчать, она придвинула табуретку к буфету. Кряхтя, взобралась на неё и потянулась к самой верхней полке. «За валерьянкой», – догадалась я. Но когда бабушка, всё так же кряхтя и охая, слезла с табуретки, в руках у неё оказались дрожжи и пакет муки. – А не испечь ли нам сегодня пирого-о-ов? – задумчиво протянула она. – С яблоками? – С чем же ещё? Только, чур, начинку не ковырять. – Да ты что, ба! Я никогда… – Никогда она… помогай давай… ишь, расселась… Ну, разве я вам не говорила, что бабушка у меня мировая? Даже когда ворчит.