Текст:Бахревский Владислав. Собака на картофельном поле (ж. Кукумбер 2005 № 2)

Бахревский Владислав — Собака на картофельном поле

Художник: Покалев Максим

– Вот и суббота пожаловала! – Никанор Иванович блаженно потянулся, сладостно зевнул и зажмурился.– Сумку собрала? – Собрала. С вечера тебя дожидается. – Веничек не забыла? – Да разве без веничка тебя выгонишь? – Без веничка не баня. Березовый веничек-то? – Березовый. – Штуки три теперь осталось березовых-то? Проездили к синему морю, я и веников не заготовил. – Ума не приложу, как ты обходиться будешь. Вставай, лялюшек тебе напекла. Никанор Иванович перекувырнулся через голову, попрыгал на пружинах, вскидывая руки над головой. – Никанор, не балуйся! Маленький, что ли? Никанор Иванович соскочил с постели, шлёпая босыми ногами по холодному полу, сбегал к поганому ведру, погремел пестиком рукомойника. Вытерся мохнатым полотенцем, шмыгнул к трюмо и, стоя на левой ноге – ступню правой отогревал на щиколотке левой, – принялся причёсываться. – Надень тапочки, ноги как у гуся. – Обойдётся, – сказал Никанор Иванович, сокрушённо разглядывая человечка, который глядел на него из трюмо, дуя на голубую расчёску. Между ключицами ямы, шея как ниточка, грудь утиная, клином. Руку можно не сгибать: не мускулы, а так – жила. Хоть росточку бы! В первом классе стоял четвертым сзади, а за три года переехал в предпоследние. – Беда прямо! – нечаянно вслух сказал Никанор Иванович. – Что? – спросила мать. – Да так. Не в коня корм. – Не горюй, твой папаша был как столб. Уж и не знаю, будешь ли ты в теле, а верстой будешь. – Да ведь время уходит! – Это у тебя-то время! – мать рассмеялась. Хорошо засмеялась, весело. Он сразу прибежал к ней, уткнулся носом в живот, и она откликнулась, приподняла его и тотчас отпустила. – Худющий, а тяжёлый. – Это у меня кости, – объяснил Никанор Иванович. – Если бы на такие кости мяса побольше, никто бы меня не одолел – ни Паршины, ни Нырков. Да и сам Петька тоже с места б не сдвинул. – За стол садись, Никанор Иванович! Приятели твои без тебя исскучались, небось. Никанором Ивановичем мальчика прозвал дед, отец матери. – Пока мы живы с бабкой, никакая ты, сынок, не безотцовщина, – сказал ему дед в ту самую трудную пору жизни. – Я величаюсь Иван Ивановичем, и ты отныне Иванычем величайся. Никанором Ивановичем. Спросят, как зовут, а ты не тушуйся – Никанор Иванович. Понимаешь? – Понимаю, – сказал первоклассник Никанор и на следующий же день объявил учительнице, что называть его нужно не по фамилии, а по имени-отчеству. Учительница знала про его жизнь, может, больше его самого и согласилась с ним. Ребята пробовали потешаться, да ничего у них не вышло: Никанор Иванович гордился своим новым величанием. Дед у него был знаменитый, все три «Славы» с войны принёс. До бани было идти да идти. Улицей, через картофельное поле, над рекой, перейти по лавам реку, ну а там уж близко. На улице к Никанору Ивановичу привязалась бродячая собака. Чёрная спина, рыжие бока, глаза горячие, но виноватые: не нашла, мол, хозяина, вот и пропадаю. Идёт и идёт за Никанором Ивановичем, а тому тоже стыдно на собаку поглядеть. «Знал бы, что встречу, хоть кусок хлеба взял бы». Никанор Иванович останавливался, зажимал коленями сумку с веником и бельишком, а руки разводил в стороны: – Ну, нет у меня ничего! Время за зря теряешь. Ступай. Собака тоже останавливалась, а потом, опустив голову, робко шагала за ним следом. Картофельное поле давно уже было убрано, борозды сгладило дождями, иссохшая ботва слилась с землёй. Поле ожидало снега, а зима задерживалась. На этом поле Никанора Ивановича охватывали разные мысли. О том, что небо – большое. И о том, как это земля не устанет держать на себе такие махины: ведь столько теперь одних домов в мире многоэтажных. Как песчинок! А поездов, а заводов, а людей!.. Иной раз Никанор Иванович, поглядев, что никого нет, ложился на вытертую до блеска тропинку, припадал ухом к земле и слушал. Услышать ему ничего ни разу не удалось, и он говорил себе: «Пока, значит, полный порядок. Не слыхать, чтоб ухнулись в тартарары». Идущая следом собака думать мешала. Никанор Иванович опять остановился, вывернул карманы, зажав в кулаке мелочь на баню. – Ну пойми ты, глупая голова! Ни крошки у меня нет. Собака посмотрела на него горячими виноватыми глазами и завиляла хвостом. Никанор Иванович прибавил шагу. – Знаю, чего тебе надо! Ты меня в хозяины выбрала. Да только разве я похож на хозяина? Пацан я. Поняла? Пацан. Мамка нас обоих палкой так налупит! Тебя – чтобы отвадить, а меня – чтобы не обнадеживал вашего брата попусту. Слова на собаку не подействовали. – Не надрывай мне сердце! – рассердился Никанор Иванович. Нет, собака была упрямая. Тогда Никанор Иванович поднял с земли комок глины, замахнулся – я кинулся бежать. Он остановился перед лавами. Оглянулся. Собака сидела на задних лапах посреди картофельного поля совсем одна. Никанор Иванович бросил комок в чёрную воду, поглядел, как сломалось отражение, и, сердитый на весь белый свет, побежал в баню. – А, Никанорик! – обрадовалась ему тётенька кассирша. – Все парильщики уже собрались. Одного тебя нет. – На уговоры много времени потратил, – признался Никанор Иванович, получая билетик. – Мать, что ли, не пускала? – Да нет, с животным одним разговаривал. Тётенька кассирша удивилась, а он, размахивая кепкой, взбежал по лестнице на второй этаж, в объятия старичка-банщика. – Никанорик! Веник не забыл? – Никогда! – ответил Никанор Иванович, окидывая хозяйским взглядом зал. – Мой шкаф не занят? – Держу для друга. Пиджак свой там повесил. – Спасибо, Василич! – Шайку-то у меня возьми, чего по бане будешь рыскать, – крикнул ему Ваеилич. Любимое место, светлое, возле окошка, было занято. Здесь мылся крутоплечий дядька, белоголовый, черноглазый. Никанор Иванович занял место рядом. Загляделся на дядьку. — Ты чего? – спросил тот. – Смотрю, голова белая, как у маленького. Приглядываюсь, может, седой. – Да нет, не седой. Белый. – Вот я и гляжу. Редкий волос. – Чего же редкого, ты сам такой же! – У меня голова потемнеет. Мамка говорит, она в малолетстве тоже была как я, а потом волос потемнел. – А ты чего ж, в парную ходишь? Судя по венику. – Без парной в бане делать нечего. Всю дурь недельную выпаришь, и легко. – Много ли в тебе дури-то, в маленьком таком? – Во мне-то немного. Да ведь не один я парюсь. – Ишь ты! – восхищенно покрутил головой сосед. – Ты завсегдатай? – Кто? – Завсегдатай. Постоянный, стало быть, клиент. – С семи лет хожу. А теперь десять. – Завсегдатай. Хорошая у вас баня. – Баня старая. А парилке цены нет. Знающие люди говорили. Пошли, если хочешь. – Пошли. – Никанорик пожаловал! – дружно обрадовалась парилка. Никанор Иванович, оглядываясь на белоголового – не отстал ли? – окатил веник кипятком, понюхал душистый пар и полез наверх. Захлопали венички. Заохали в блаженстве парильщики. – Похлещись, – Никанор отдал свой веник белоголовому. Тот похлестался. – Не умеешь, – сказал Никанор Иванович. – Давай похлещу. — Похлещи. – Ну, как? – спросил мальчик, когда они вышли из парной. – Прямо тебе скажу – здорово. Они заняли свои места, вымылись. – Тебя Никанором зовут? – Здесь Никанориком, а вообще я Никанор Иванович. – Ну, это понятно. – Ишь какой понятливый! – усмехнулся мальчик совсем во-взрослому. – Ещё пойдёшь в парную? – Пошел бы, да за сердечко боюсь. – Ну, как хочешь! – Никанор Иванович опять отправился в парную, а когда вернулся, белоголового не было. Кинулся в раздевалку. Вытерся кое-как, оделся, а пройтись по раздевалке, поискать человека застеснялся, кивнул Василичу – и в буфет. Белоголового в буфете не было. Никанор Иванович выскочил на улицу, сбегал до магазина – и там не было белоголового. Помчался назад к бане. И столкнулся с ним у входа. – Чего-нибудь оставил? – спросил белоголовый. Он был в кожаном пальто, в кожаной фуражке, высокий, ладный. – Оставил, – сказал Никанор Иванович. – Мочалку. Любимую. И прошмыгнул мимо этого человека в баню. Постоял под лестницей. Сосчитал три раза: до полсотни, до двадцати пяти, до десяти. Выбежал на улицу, увидал вдалеке кожаное пальто и пошёл в ту же сторону. Белоголовый шёл не оглядываясь, неторопко, и Никанор Иванович почти нагнал его. «А что, если он обернётся?» – словно кипятком в лицо. Никанор Иванович уткнул голову в плечи, ноги у него в коленках подломились, он замедлил шаги, а потом совсем остановился. И вспомнил собаку на картофельном поле. И заплакал вдруг. – Ты что-нибудь потерял? – спросила его старушка. – Нет, ничего! – И бросился бегом в обратную сторону. Остановился, вытер кепкой влажное после парилки лицо и пошёл к лавам, через чёрную осеннюю речку.