Текст:Балл Георгий. Торопун-карапун и тайны моего детства. Продолжение (ж. Кукумбер 2007 № 4)

Балл Георгий — Торопун-карапун и тайны моего детства. Продолжение

(Отрывки из повести) Мы собираем звёзды Детская колония… Динь-бом! – звонила церковь в маленьком городке Ташино. Да. С маленькой колокольней. Детская колония – снега, сугробы. Конечно, была и осень. И чёрная дорога через лес. Но я почему-то помню зиму. Первую военную зиму. В нашем городке Ташино всё было как в песне. В той песне, что мы с Витей пели на вокзале:

Помню городок провинциальный,

Тихий, захолустный и печальный,

Церковь и базар,

Городской бульвар… Да, помню этот базар по воскресеньям. И городской бульвар – маленький такой, снегом засыпанный. Лежал всюду снег, снег. Суровая тогда была зима. Моя мама вскоре, как я убежал, ушла на фронт. И от неё не было вестей. Мы жили не в самом городке, а рядом – может, километра полтора или два – в лесу. Среди леса стояли бревенчатые дома леспромхоза. Там и разместилась наша детская колония. Это были два дома. В одном доме жили мальчики, в другом – девочки. На крышах домов снег, под окнами сугробы, и лес у самых стен, и тропинка. Ночью её засыпает снегом, а утром мы её протаптываем. Идем в городок наш – Ташино. Там у нас столовая и школа. Утром ещё темно. А возвращаемся вечером – опять темно. Звёзды светят. И в первые зимние дни я боялся: пойдём назад из Ташина, а тропинку потеряем, заблудимся в лесу, не вернёмся домой. Отцы наши, а у кого и матери были далеко: в армии, на фронте. А мы шагали по лесу один за другим, один за другим. И уж не помню, кто это придумал. Кто-то придумал. Наверно, тот, кто больше всех смотрел на небо и видел, как падают звёзды. Когда мы возвращались из Ташина, шли по лесу, у нас была такая игра – собирать звёзды. Идём, идём, вдруг кто-нибудь крикнет «Чур, моя звезда!», и мы все смотрели на небо, кричали: «Чур, моя! Чур, моя!» Мы собирали звёзды в большую корзину. Они обжигали нам пальцы. Мы дули на руки, говорили: «Какие горячие! Фу! Фу!» Звёзды шевелились, потому что были ещё живые. Дома мы наклеивали их на бумагу. Красили их в красный цвет, чтоб они были ещё ярче. Ярче звёзд на небе. И писали на бумаге слова: «Дорогой папочка! Мы живём хорошо!..» Это были наши письма на фронт. В начале письма – красная звёздочка. А ещё мы писали, как живём, что на обед нам дали кашу. И каши очень много, целую тарелку. А ещё мы рисовали картинки. Чаще всего танки, самолёты. А однажды я нарисовал белочку. Она сидела на ветке. Мы её, правда, увидели ещё утром, когда шли в Ташино, только я её нарисовал красным карандашом и ветку тоже красным. Хотя та белка, которую мы видели, была уже по-зимнему серой. Зимними вечерами мы любили сидеть у печки. ВОЗЛЕ ПЕЧКИ В печке горел огонь. Дверца у печки открыта, в комнате от этого всё освещено: и ребята, что сидели прямо на полу, и часть стенки, и кровати. Дрова у нас были хорошие, берёзовые – дружно горели. Кора на поленьях скручивалась от жара. А мы, бывало, сидим и смотрим, и тёплое дыхание печки шевелит наши волосы. Но самое удивительное наступает, когда прогорят дрова, и остаются угли. Тогда надо немножко дунуть в печку – и родится голубенький человечек. Он сначала очень смешной, беспомощный. Он машет голубенькими ручками, прыгает с уголька на уголёк. И он греет ручки об угольки, а потом убегает в тёмный, тёмный лес. Да, там далеко есть и лес. И в нём живут голубенькие человечки. Однажды кто-то из ребят принёс патроны и бросил в печку. Набрал их, наверно, на полигоне, недалеко от Ташина. Сначала ничего, но потом патроны стали взрываться, и стало страшно, как будто к нам приблизилась война. А вообще про войну мы, ребята, говорили редко. Вот раньше, давно, ещё до войны, тогда часто говорили. А сейчас нет. Мы, конечно, читали письма с фронта, показывали их друг другу, но всё же о войне старались не говорить. Первый из нас получил письмо о гибели отца Валя Шевчук. Валя был молчаливый белоголовый паренёк. Он всё время читал или рисовал. А когда поднимал глаза, всех удивляло, какие они круглые и синие. Раньше, когда Валя только что приехал в колонию, наши ташинские задиры дразнили его. ««Девочка Валя!», «Валя-Валентина!» Но он оказался парнем настоящим: никогда и ни на что не жаловался; по своей охоте ходил пилить брёвна для печки; когда погас свет, починил проводку. Однажды Валя Шевчук показал нам свой альбом. Вернее, не весь альбом, а те листочки, где были нарисованы ташинцы. Ох и здорово получилось у него! Особенно Витька – ну прямо как живой! Только я, по-моему, не очень похоже вышел: нос коротенький, волосы взъерошенные, валенки драные. Нет, я всё же не такой. Но я не обиделся на Валю. Ничуточки! А как он пел! Они с Витей всегда запевали в два голоса, а уж потом остальные подхватывали. Я хорошо помню одну их песню: На опушке леса

Старый дуб стоит… – начинал Валя тихо-тихо, как будто рассказывал. Мы все замирали… И тут вступал Витя – голосом ровным, похожим на звук скрипки или на крик лесной птицы, пролетающей мимо:

А под этим дубом

Партизан лежит. И мы видели, мы ясно видели, что произошло там, за лесом, и ещё за полями… – Партизан лежит, – тихо вторил Валя. А Витька уже дальше, дальше вёл нас вглубь горестных и непоправимых событий:

Он лежит не дышит,

И как будто спит,

Кудри золотые

Ветром шевелит. Валя тихонько вторил:

– Ветром шевелит. И точно на нас дул этот ветер, что проносится над полями, где сражаются наши отцы. Так мы чувствовали, так понимали эту песню. А еще я гордился моим другом Витей. С Витей мы были неразлучные друзья. И койки наши стояли рядом. Витя давно не получал никаких писем и ничего не знал об отце. Он вырос и ещё больше похудел. Он редко смеялся и разговаривал негромко. Но ребята его слушались. И не только потому, что он был сильнее многих. У него характер был твёрдый, я так думаю. И потом, все любили, как он поёт и как изображает оркестр. Но Витька любил и почудить. Помню, отрывал у своего пальто пуговицы и бросал их в печку – посмотреть, загорятся ли. Многое из той жизни в Ташине забылось, а вот как Витька бросал пуговицы в огонь, хорошо помню. Когда мы приходили с улицы, то снимали валенки и ставили рядом с печкой. Сушили. Но не очень близко, чтоб не попал уголёк. И однажды, когда дрова уже прогорели, я показал Вите:

– Смотри! Вон там, видишь, чёрное болото. А на краю болота стоит маленький домик. В домике светится зелёный огонек. В домике всё зелёное: зелёный стол, зелёная кровать, зелёная лампа… – Как до войны, – вздохнул Витя. – А знаешь, кто там живёт? – шёпотом спросил я. – Нет, – тоже шёпотом ответил Витя. – Там живёт Зелёный Кузнечик. И он пока спит. – А что он будет делать, когда проснётся? – спросил Витя. ПИСЬМА Витя спросил: «А что будет, когда проснётся Зелёный Кузнечик?» Но тут кто-то из ребят закричал, уж не помню кто:

– Витька, тебе письмо! Витя вскочил с полена – он сидел около печки на полене, – и мы тоже все повскакали, закружились вокруг Вити:

– Смотри, «Полевая почта». – От отца! От отца! – закричали с разных сторон. И уж не помню, Витя ли читал или кто другой, только письмо это помню хорошо. «Дорогой Витя! Я воюю очень далеко, там, где всегда холодно, где на горах лежит снег. Я воюю на море. Море это очень холодное. Я воюю на подводной лодке. Мы топим корабли фашистов. Утром, когда мы возвращаемся к себе на базу, домой, мы стреляем в воздух. Один залп – это один потопленный транспорт. Два – это два потопленных транспорта. С нами вместе воюет мальчик, его зовут Шурик. Он ещё не матрос, а юнга – сын флота. Мы его все очень любим. Все наши подводники шлют тебе привет. И просят, чтобы ты уповал на победу. Тебе шлёт привет юнга Шурик». Витя наклеил красную звезду на бумагу. И мы все вместе написали Витиному папе ответ:

«Дорогой папа и юнга Шурик! Мы живём хорошо. И мы уповаем, раз вы нам велели, хотя мы не знаем, что это значит. Мы все шлём привет юнге Шурику, отважному моряку и сыну флота. Пусть он нам пришлёт фотографию. Твой навеки сын Витя. И его товарищи». Письма… Письма… Я помню эти письма-треугольники с адресами «Полевая почта», они, как птицы с обожжёнными войной крыльями, летели к нам, ребятам, у которых не было рядом отцов и матерей. А мы в Ташине, в детской колонии, не забывали, что идёт война, ни на минуту не забывали. И когда разговаривали, и когда смеялись, и когда рассказывали сказки (мы тогда много рассказывали сказок. Сядем около печки, рассказываем). Теперь я знаю, что значит слово «уповать», это слово очень старое, можно сказать старинное, и значит оно – надеяться, не терять надежду. «Уповать на победу» – верить в победу. Ах, как нам хотелось скорее увидеть эту победу, чтоб скорее вернулись наши матери и отцы, чтоб не погибли они… …Была поздняя ночь, а мы с Витей не могли заснуть. На койке у окна плакал Валя Шевчук. Он закрывал голову подушкой, но всё равно мы слышали, как он плакал. И не спали. И не решались подойти к нему. Я сказал Вите:

– Давай подбросим в печку полешек. Огонь разгорелся снова. Жёлто-красное пламя. Пламя! Где-то там, за лесом, и ещё за лесом, и за речкой, за полями, оно было страшное, оно было – война. Охваченные пламенем, кружились деревья, тянулись ветками к небу. А с неба падали чёрные бомбы, и дрожала земля, горела земля. – Вроде заснул… – кивнул Витя на Валину кровать. И вдруг зашептал: – Проклятые фашисты! Проклятые фашисты!.. – Эх, пацанам трудно на фронт попасть! И вот тогда, в тот поздний вечер, мы размечтались с Витей об удивительном человеке:

– …Он захочет и станет большой-большой – до неба. – А захочет – станет маленький, меньше муравья, хоть куда пролезет! Малюсенький такой – не углядишь. – И чтоб смелый, никого не боялся… – Ну, это ясно! – И сильный, как… – Ага… как схватит рукой дом – поднимет, как дунет – все враги разлетятся. А смеяться начнёт, так земля задрожит. Он смеяться любит… – И чтоб добрый был… – И чтоб белочек любил и этих… кошек или там… жуков малюсеньких. – И чтоб никогда не умирал… – Да. Никогда не умирал. Мы этого очень хотели с Витей, и я спросил:

– А как ты, Витьк, думаешь: будут такие люди, а? – Будут, конечно, только не скоро – лет через сто, а может, через тысячу… – А вдруг мы его встретим пораньше, а? Мы засмеялись, и Витя сказал:

– Ладно, закрывай печку, пошли спать.