Текст:Чванов, Михаил Андреевич. Осень в дубовых лесах

Рассказ «Осень в дубовых лесах»

Памяти Ю. П. Казакова

…Лемехов проснулся от какого-то стука по железной крыше и от холода. Долго не мог понять, где он и что с ним. Но знал, что-то сильно стукнуло по крыше. В мутное оконце вагончика остро сочился утренний свет.

«Что за чертовщина! — с содроганием поежился он, вспомнив сон. — И привидится же!»

Он быстро оделся и распахнул дверь, невольно прищурившись от яркого света. Было ясно и тихо, первый заморозок посеребрил траву и деревья. Две сороки сидели в стороне на одинокой среди дубов березе и воровато тарахтели, и только сейчас Лемехов, наконец взглянув под ноги, увидел, что на крыльце вагончика среди растекшейся жижи валялись куски картошки, капуста, и до него дошло, в чем дело: сороки в поисках поживы перевернули оставленную им на ночь на крыше вагончика, чтобы не прокисли, кастрюлю со щами, и от этого грохота он и проснулся. Лемехов облегченно улыбнулся, огляделся и дурашливо показал сорокам кулак.

Лемехову все это — и осень, и тихое утро, и сороки — казалось нереальным. Он все еще не понимал, там был сон или сейчас сон…

Было свежо. Поеживаясь, Лемехов торопливо затопил чугунную печку и снова вышел на крыльцо. Рядом стоял его недостроенный дом. «Дострою ли я его?» — с тоской подумал Лемехов. Последнее время он жил только домом, он был его спасительным якорем. Без преувеличения можно сказать, он вбил в дом несколько лет жизни. Все свое будущее, все свои надежды он связывал с ним. Но в то же время он совершенно не верил в будущее счастье. У него за плечами была не такая уж длинная, но горькая жизнь, и он знал, что счастья нет, есть только мечты о нем. По крайней мере для таких людей, как он. Но Лемехов все равно упорно строил дом. Дом отобрал несколько лет жизни и почти все его сбережения, что он привез с Севера, где искал редкие металлы. Такая у него была профессия: искать редкие металлы. Но можно твердо сказать, что в то же время дом спас Лемехова от многих жизненных глупостей, и, может, самой главной, когда казалось, что больше нечем и незачем жить. И Лемехов специально обманывал себя с этим домом и сознательно шел на самообман: все у него в отличие от других хорошо — у него, кроме шумной городской квартиры, дом в лесу, у него есть какие-то деньги, он вот-вот оставит службу и наконец полностью займется любимым делом — точнее, делом, у которого есть какой-то смысл. Большей частью они будут жить в этом загородном доме, у них наконец появятся дети, но жена ушла от него, потому что его доброты и участия хватало на других и она никак не могла понять этого. Точнее, Лемехову пришлось уйти; и у него нет теперь ни городской квартиры, ни денег, один только вот этот недостроенный дом в лесу.

Лемехов невольно пробежал глазами по старым дубам, по сосновой посадке. Даже сквозь иней было видно, что самые вершины сосен пожелтели, словно их прихватило каким жаром или они вдруг надумали вместе с дубами и березами сбрасывать на зиму хвою. Теперь уже было ясно, что сосны болели. А всего несколько лет назад, когда Лемехов только начинал строить дом, они зелеными, даже изумрудными стояли на фоне красно-медных дубов и золотых берез.

— Земля тут, что ли, плохая? Не учли, когда сажали? — прошлой весной спросил Лемехов завернувшего к нему лесничего. — Ведь молодые еще…

— Дело не в земле, — печально вздохнул тот. — Не только тут сохнут, везде. Видимо, наступил тот предел концентрации… Сосны, они, как дозиметры, — пояснил он, — сигнал подают. Первыми гибнут. Дубы и березы какое-то время еще постоят…

Лемехов увел взгляд в сторону, стараясь хоть на время забыть о больных соснах. И все равно — боже мой! — какая благодать! Тихое солнце вставало на горизонте…

Тихое солнце уже встало над горизонтом. Лемехов вышел за ограду и вдоль опушки пошел к тому месту, где позапрошлой ночью, по утверждению пьяного сторожа дачного кооператива, висела «летающая тарелка». Вчера сторож неожиданно для Лемехова встретил его на мотоцикле у самой лодочной пристани и буквально бросился к нему:

— Ох, Лексеич, как хорошо, что ты приехал!.. Думал, если никого с электрички не будет, убегу в деревню. Ох, что я видел! Страху натерпелся. Сижу в избенке, четверг — никого нет, и вдруг показалось, на большой поляне свет какой-то. Думаю, на машине кто приехал; так шуму нет. Дай схожу — вдруг хулиганье какое. Выхожу из сосняка: а она на холме стоит, мерцает и шелестит как бы. Веришь, на фронте разведчиком был (Лемехов знал это, у сторожа была медаль «За отвагу») — так страшно не было. Потому что ни на что не похоже. Думаю, наверно, белая горячка уж у меня. Но ведь не пил совсем: что там — бутылку на двоих! А потом смотрю: лось — стоит недалеко от меня и тоже дрожит. И на меня совсем не обращает внимания, не боится. И мне легче как-то сразу стало, что нас двое. И как бы родные мы…

— И долго она там была? — спросил Лемехов. «Неужели на самом деле белая горячка? — обеспокоенно думал он. — Вот еще забота!» Периодически сторож страдал жестоким запоем, в результате чего из хорошего сельского механизатора и семьянина превратился в одинокого и вороватого дачного сторожа.

— Не знаю, Лексеич. Не помню, сколько времени прошло. Шевелится, мерцает и как бы звенит. А потом — как взлетит! И в сторону радарной установки. А потом — туда!.. — показал он на далекие увалы, куда по несколько раз в день катил красный автобус. — Хорошо, что ты приехал. А то я всю ночь не спал, так до утра и просидел с ружьем в кустах. В избенке не могу, так и кажется, что кто-то в окно заглядывает…

Поле, на котором сторож видел «летающую тарелку», было свежевспахано — ночью Лемехов слышал на нем трактор. Посреди поля, одинокий, стоял скирд соломы. Неужели его или трактор в лунном свете принял за корабль инопланетян бывший дивизионный разведчик?

Лемехов обогнул поле и поднялся на самую вершину холма. Он только сейчас понял, что именно сюда стремился. Почему-то ему нужно было с этого холма увидеть все вокруг, без этого он не мог успокоиться, не мог сбросить остатки бредового сна, который он только что видел.

Внизу у озера, краем спрятавшись в тумане, вроде бы спокойно дремала деревня, мычали коровы и гоготали гуси. На следующем увале белел, теперь тихий, корпус пионерского лагеря, правее виднелась из леса как следует не сумевшая спрятаться воинская казарма, из самой зелени леса настороженно топорщились в небо антенны радарных установок противовоздушной обороны, а за всем этим в белесой — то ли туманной, то ли смоговой — дымке виднелся город.

Увидев город! Лемехов несколько успокоился. Он каждый раз с замираньем сердца вслушивался в вой «тревоги» в воинской части — никогда не знаешь, учебная она или боевая, и после «отбоя» шел смотреть с холма на родной город, лежащий отсюда в пятидесяти километрах; для Лемехова было ясно — впрочем, это ни для кого не было секретом, — что в случае войны его город взлетит ядовитым грибом в ничто одним из первых.

Лемехов взглянул на часы и стал всматриваться в асфальтовую ленту дороги в речной долине внизу. Она была по-утреннему пустой. Прошло десять, пятнадцать минут… Лемехов со все более возрастающей тревогой следил за дорогой. Наконец из-за леса красной божьей коровкой вывернул автобус, и Лемехов облегченно вздохнул. Он знал, что одним из первых его город взлетит не только по причине особой стратегической значимости. Лемехов знал, что радары и ракеты охраняли не столько его город, сколько вон те лесистые увалы правее его, а точнее — хитро спрятавшуюся среди них, а потому не видимую почти ниоткуда (а самолетам над ней не разрешают летать) глубокую котловину, куда бежал сейчас, с трудом достреливая до Лемехова слабыми солнечными зайчиками, весело-красный автобус. Лемехов знал его номер: 113, служебный.

На небольшой железнодорожной станции автобус три раза в день забирал пассажиров со столичных скорых поездов — так, кроме всего прочего, в том числе, может, из конспирации, они выгадывали несколько часов времени, пассажиры же с других, менее важных поездов и всякие грузы шли в таинственную котловину по железнодорожной ветке от города, в котором теперь жил Лемехов. Редкие другие пассажиры, сходящие со скорых поездов на этой маленькой станции, даже не подозревали, что остановка всех поездов, а точнее, сама станция затеяна только из-за этого красного автобуса, который несколько раз в день бойко бежал от нее по красивой и единственной здесь асфальтовой дороге куда-то в лесистые увалы. И пассажиры эти, не зная тайны красного автобуса, уверенно шли к нему, такому большому и красивому, стоящему посреди привокзальной площади, и, наткнувшись на ничего не говорящую табличку «113, служебный», спрашивали водителя: «Куда автобус?» — на что тот отвечал равнодушным молчанием, словно не слышал. И если ему докучали вопросом во второй и даже третий раз, грубо и брюзгливо бросал: «В никуда». И если кто из них даже после этого настырно продолжал донимать вопросами — ведь они тоже сошли со столичного поезда и тоже были себе на уме, — он презрительно показывал в сторону робко приютившихся в другом конце площади замызганных и разбитых по не асфальтированным дорогам отечественных колымаг: «Вон ваши экспрессы!»

Сколько помнил себя Лемехов (а он тут родился, но, когда работал на Севере, деревню его неожиданно выселили, расширяя границы таинственного объекта, прячущегося в котловине), столько и ходил по нескольку раз в день от маленькой станции «113, служебный». У других автобусов не было определенного расписания, они то и дело ломались, а то могли и вообще не прийти, а он минута в минуту с мощным рыком откатывал от столичных поездов, предварительно забрав в себя ухоженных и молчаливых, в большинстве своем очкастых мужчин в заграничных костюмах и с непременными портфелями или дипломатами, а зачастую этих мужчин сопровождали и другие мужчины, что-то вроде телохранителей. Или, наоборот, автобус заполняли шумные разряженные семейства, возвращающиеся с южных курортов. Они вызывающе весело и громко, не замечая жителей окрестных деревень, ожидающих электрички или поезда, в которых есть общие вагоны, выгружались из мягких купе, завалив платформу различными диковинными вещами и не менее диковинными детскими игрушками: всевозможными «конструкторами» и всякими яркими и непременно стреляющими штуками, и два дюжих сержанта, постоянно сопровождающих красный автобус, не без труда перетаскивали все это в его чрево.

Это сейчас пассажиров «113, служебного» не отличишь или почти не отличишь от пассажиров других автобусов, а в те первые послевоенные годы вызывающе весело, сверкающе и таинственно, как представитель какого другого и счастливого мира, которого никоим образом не коснулась война, катил он среди всеобщей разрухи и бедности в свое «никуда» или в «запретку», как между собой полушепотом называли с большим запасом огороженную колючей проволокой котловину жители окрестных деревень. И тем же полушепотом, на всякий случай предварительно оглянувшись, по секрету говорили, что состоит «запретка» из трех зон, в каждую из которых можно попасть только по специальным пропускам, и пропуск в одну зону не может быть пропуском в другую. И попавший даже во внешнюю подсобную «зону № 3», которая своими фантастическими для послевоенной страны заработками вытянула всех здоровых парней и девчат из соседних колхозов и совхозов, мог выехать из нее в первый раз только через пять лет. И они выезжали в свои накопившиеся полугодовые отпуска — раскормленные, разодетые, с богатыми подарками, снисходительно посматривая на оставшихся в деревне сверстников, в большинстве своем больных да калечных, которые оказались не пригодными не только «зонам», но и городу со своими нефтехимическими и прочими заводами, ни даже маленькой железнодорожной станции. Но были эти счастливые и важные от собственной значительности отпускники какие-то бледные, рыхлые, с одышкой, с нежеланием двигаться, словно действительно все это время сидели взаперти.

А попавший в «зону № 2», как говорили, мог рассчитывать на выезд только через десять лет, за исключением случаев смерти родителей. Соответственно, они получали еще большую зарплату и выезжали в свои редкие отпуска непременно на собственных машинах: «Москвичах» и «Запорожцах». Что делали в «зоне № 1» — даже те, кто работал в «зоне № 2», на этот вопрос лишь многозначительно улыбались: никто из местных там не работал. Однажды Лемехов, еще студентом, в поисках черники выбрел на один из утесов и в просвете между деревьев вдруг увидел странную картину: по бетонному кругу, длиной с километр, окруженному все той же колючей проволокой, крутили в два ряда впритык друг другу сотни тогда очень редких тогда «Волг».

— А это из «зоны № 1», — по привычке шепотом пояснил соседский сын Колька, с которым они ходили по ягоды и у которого брат работал в «зоне № 2». — Ванька выезжал, рассказывал. Денег навалом, машины — без веяной очереди, а выезжать не имеют права. Вот и крутят по кругу, специально для этого сделали: будто один в Крым едет, а другой, может, на Кавказ… Словом, как дети в песочнице…

И вокруг этого странного поселения, выросшего под боком у города, в котором теперь жил Лемехов, несмотря на отсутствие охотников (а охотников не стало, потому что не стало дичи), стояли тихие, почему-то без зверей и птиц леса.

Лемехов посмотрел в сторону далеких увалов и подумал: догадывались ли его предшественники, те, кто в свое время здесь искал редкие металлы, что за город со временем тут встанет, отгородившись от всего остального мира, без названия, без местного подчинения, даже без адреса, почтовый адрес, правда, был: «Москва-400», хотя от Москвы этот город был за две тысячи километров, словно его и на самом деле нет или словно он принадлежит какой другой цивилизации.

— Куда идет автобус? — спросите вы.

— В никуда, — ответят вам.

— А что за город — вон там, в котловине? (Зона уже не убиралась в ней, и крайние дома постепенно стали выползать на холмы.)

— Нет там никакого города, — с улыбкой ответят вам, хотя даже в простой бинокль можно увидеть стоящие в шеренгу шестнадцатиэтажные дома. — Так, подсобное хозяйство…

Этот странный город был одной из точек, где чаще других мест появлялись над планетой так называемые «летающие тарелки»: то ли вызывали оптические эффекты проводимые там эксперименты, то ли… то ли черт знает что подумать…

У Лемехова снова встал перед глазами сегодняшний сон…

«И приснится же, можно с ума сойти!» — поежился он. И почему-то вспомнил свой последний полевой сезон — в позапрошлом году — на Памире. Рядом с их экспедиционным лагерем неожиданно разбила палатки шумная компания, назвавшая себя экспедицией по поискам следов гоминоида. Лемехов и раньше, еще работая в Якутии, слышал про этого самого гоминоида. Многие старики эвены и якуты утверждали, что сами видели «чучуна». В Гималаях, Лемехов читал, его звали «йети», здесь, на Памире, — «одами явои», то есть «диким человеком», и в конце концов падкие на сенсации журналисты сошлись на том, что стали называть его «снежным человеком». Но слишком уж противоречивыми были сведения про гоминоида; а потом они вообще превратились в анекдоты, и слишком уж разношерстной и разновозрастной была компания, назвавшаяся самодеятельной экспедицией, поэтому, несмотря на то что руководил ею вроде бы вполне серьезный мужик лет сорока, представившийся историком и даже кандидатом наук, Лемехов про себя решил, что просто люди выехали отдохнуть, и заявление насчет гоминоида он принял не более как, может, остроумную шутку.

Так вот, в то утро Лемехов шел по ущелью вверх по реке — был густой, в полном смысле, как молоко, туман. Лежал он плотным одеялом всего лишь метра в три толщиной, казалось, протяни вверх руку — и обожжешь ее в палящем зное, солнце жарилось и жарило совсем рядом, отчего туман был желто-розовым, и в этом желто-розовом прохладном раю висел звон бесконечного переката, который глушил все другие звуки, Лемехов даже не слышал своих шагов.

Туман висел над ущельем не сплошной массой, а отдельными клубами. И Лемехов то вдруг выходил на яркое солнце, которое, несмотря на утро, знойно обнимало его, то вновь окунался в постепенно теплеющую прохладу начинающего растворяться тумана.

Выходя из очередного облака, он и столкнулся с ним, этим самым гоминоидом. От неожиданности оба растерялись. Гоминоид был почти двухметрового роста, немного сутуловатый, с могучим торсом и короткой шеей. Сколько Лемехов потом ни пытался, не мог вспомнить ни его лица или морды, ни как тот выглядел, ни деталей встречи, в памяти почему-то остались одни лишь глаза: темные, внимательные, немигающие. Он взглянул на Лемехова, по существу, лишь раз — коротко и в то же время, казалось, невероятно долго, — и Лемехов теперь ничего не помнил, кроме этих глаз да предупредительно поднятой вверх и вперед правой руки.

Через плечо у Лемехова на ремешке был переброшен фотоаппарат, по технике безопасности полагалось брать в такие маршруты пистолет, но ни разу в жизни — даже на Чукотке, где в пору его молодости он был просто необходим: немало людей бродячих профессий стали жертвами урок, бежавших из лагерей, — пистолет Лемехову не пригодился и сейчас, как обычно, валялся на дне рюкзака, потому что оставлять в лагере его Лемехов остерегался, но сейчас он даже не вспомнил ни о пистолете, ни о фотоаппарате. Он словно уснул на мгновенье, а, проснувшись, увидел, что никого рядом нет, словно и не было, лишь по-прежнему безмятежно звенел перекат. Бред, галлюцинация?.. Но на влажном песке отчетливо пропечатались большие следы…

Лемехов и сейчас, два года спустя, отчетливо видел эти глаза, хотя теперь определенно не мог сказать себе, на самом деле все это было или приснилось, что-то вроде сегодняшнего страшного сна, от которого он до сих пор не может отойти. А тогда он не пошел дальше в маршрут, а словно действительно в каком-то гипнотическом сне, даже не пытаясь сфотографировать следы, повернул назад и, не заходя в свой лагерь, поднялся к палаткам «гоминоидной» экспедиции, так между собой прозвали ее в геологической партии, нашел начальника и, почему-то отведя его в сторону, рассказал о встрече.

Лемехов ожидал, что тот рассмеется в ответ или еще что в этом духе, а тот, внимательно выслушав, стал подробно расспрашивать о месте встречи, какого гоминоид был роста, как вел себя, сможет ли Лемехов показать следы. И, в свою очередь, поделился, что ночью уже не раз видели гоминоида недалеко от этой косы, а вот чтобы днем — в первый раз.

У себя же в лагере в его рассказ, кажется, никто не поверил. Кроме Ленки, разбитной, красивой и сильной, постоянно курящей девахи лет двадцати пяти с могучими формами, неделю назад приехавшей в партию навестить свою двоюродную сестру, повариху Зою, а скорее, в поисках приключений, впрочем, она и не скрывала этого. Ленка имела у заскучавших по женской ласке экспедиционных бабников оглушительный успех. И начальник партии уже искал предлог, под которым можно было бы выпроводить ее. Но, кроме могучих бедер, Ленка, по-видимому, имела могучий и несокрушимый темперамент, потому что уже через несколько дней мужики вдруг, поджав хвосты, стали смущенно прятаться от нее.

Так вот Ленка, услышав рассказ Лемехова о гоминоиде, проявила к нему неожиданный интерес.

— А кто они такие… эти самые… гоминоиды? — спросила она Лемехова, задумчиво глядя в костер.

— Как тебе лучше объяснить… — не сразу нашелся Лемехов. — Одни ученые считают, что они есть, другие — что это просто легенда. Одни полагают, что это промежуточное звено между обезьяной и человеком, то есть доживший до наших дней неандерталец, другие, что гоминоид, скорее всего, тупиковая, неразвившаяся ветвь человечества. Живет в труднодоступных, безлюдных горах. Может, всего несколько человек… особей, — поправился Лемехов, — в мире. Тщательно избегает человека.

— А что, если только мы самоуверенно считаем, как это вы сказали… тупиковой ветвью? — неожиданно спросила Ленка. — А на самом деле не он, а мы — тупиковая ветвь? — усмехнулась она. — Но, как более хитрые и злые, загнали его в горы?.. Могло быть так, а? Потому он и избегает нас? Но кому-нибудь он сделал вред? Скажите, кому он сделал вред?..

Лемехов не сразу нашелся, что ответить.

— Вот бы тебе кого, Ленка, — опередив его, захохотал разнорабочий Якупов. — По всему Памиру гул бы пошел. Только не заразила бы чем.

— А что! — неожиданно спокойно пыхнула дымом Ленка. — От вас-то никакого толку! Вы все уже давно дисквалифицировались, вместо женщины у вас теперь бутылка. Скоро бабы от вас рожать перестанут. Одна надежда на «снежных» мужиков. Полстраны проехала — и порядочного мужика нет, замуж вот выйти не за кого. Алкаш на алкаше, алиментщик на алиментщике, психованные все какие-то, полубабы, мужик с мужиком уже жить начали. Позовешь, выпьют — и норовят сбежать. Может, вам, бездельникам, стыдно будет.

И Ленка, поужинав, взяла надувной матрац и попросила Лемехова перевезти ее на ночь на тот берег.

— Зачем? — не понял тот.

— Вдруг увижу… Этого самого гоминоида…

— Не дури, Лена. Ночью одной страшно будет. И холодно, — пытался образумить ее Лемехов.

— Не ваше дело!.. Хоть это-то вы можете? — усмехнулась она.

— Не повезу. — Лемехов, не выдержав ее взгляда, отвел глаза в сторону.

— Ну так я сама переплыву, — смеялась она над ним. — Вы же без лодки останетесь.

Лемехов вздохнул и взял весла.

— Может, все-таки одумаешься? — спросил он на той стороне.

— Дайте лучше свитер! — опять усмехнулась она. — И сигарет… А, забыла, что некурящий.

— Бросила бы курить-то, — осторожно сказал Лемехов. — Тебе же еще детей рожать.

— От кого — рожать-то? — опять усмехнулась Ленка, глядя ему прямо в глаза. — Я бы одна воспитала, — вдруг доверчиво и с тоской сказала она. — Так… как это вам сказать, зачать не могу. Думала, ненормальная уж… К врачам ходила. Говорят, не в тебе дело… Ну ладно, привет! Перед завтраком приезжайте.

Утром Ленка вернулась потрясенная. Обхватив руками голые колени, молча сидела у костра.

— Что, не пришел на свиданье твой лохматый хахаль? — спросил все тот же Якупов. Но Ленка молчала.

— А я его видела, — неожиданно сказала она.

— Брось ты, Ленка, всех дурачить! — покраснев, с досадой сказала повариха Зоя, худенькая тихая женщина с какими-то виноватыми глазами. Ей, видимо, было стыдно за свою непутевую родственницу.

— Видела, — упорно и глухо повторила Ленка.

И по странной темноте в ее глазах Лемехов понял, что она действительно видела. — Сидела я, сидела всю ночь, замерзла, свитер-то у вас — так себе, сразу видно, что не жена вязала, — доверчиво улыбнулась она Лемехову. — Вернулась бы, а лодки нет. И утром — солнце взошло, а вы все дрыхнете, надоело мне, разделась от скуки донага и стала загорать, пока солнце не жгучее. Очков-то темных нет, закрыла лицо платком и лежу. И даже задремала немного, ночь-то не спала. А потом — не то почувствовала, кто-то на меня смотрит, то ли шаг услышала. Сбросила платок с глаз — а он стоит надо мной и смотрит.

Лемехов даже зажмурился, так ясно представил он эту картину: обнаженная Ленка, ослепительная в своей вызывающей мощной красоте, и огромный гоминоид.

— У меня даже язык отнялся…

— Испугалась? — сочувственно спросил Лемехов.

— Да и не знаю даже, — как-то по-детски открыто улыбнулась Ленка. — Лежу я перед ним, голая, а он стоит надо мной и смотрит. А я ничего не могу с собой поделать, лежу — и все, только зачем-то прикрылась платком, как бы застеснялась, что ли. А он стоит и смотрит. Я думаю, бросится на меня сейчас, а он стоит и смотрит. А я лежу, как дура. И тут зло, что ли, меня взяло. Встала, а я ему ниже плеч, и спрашиваю: «Ну, что смотришь?» А он вроде сделал шаг ко мне. А потом остановился, потянул носом и… пошел.

— Потому что унюхал — табачищем от тебя прет, — довольно бросил Якупов, но Ленка словно не слышала его.

— Красиво пошел. Упруго так, сила видна. Не то, что вы, как старики шмыгаете. И тут то ли нервы, то ли зло меня взяло. «Ну и дурак! — кричу. — Иди обнимай своих лохматых баб!» А он остановился, постоял немного, что я перепугалась снова, — и дальше пошел. Так и осталась…

— Значит, побрезговал он тобой, Ленка, — опять довольно протянул Якупов.

— Значит, побрезговал, — неожиданно согласилась она. — А мужик видный, что говорить, одна походка у него что стоит… Побрезговал. А вы бы набросились, если бы вот так баба голая лежала. Толку бы не было, а набросились бы, исслюнявили, потом за неделю не отмыться…

— Побрезговал! — довольно повторил Якупов. — Могла чем и заразить.

— А нехороший ты человек, Якупов, пакостный, — печально усмехнулась Ленка. — Слабый, а завидуешь сильному. Не просто завидуешь, а ненавидишь его за то, что он сильный. Ведь я тебя пожалела, ты ведь сам не смог. Не хотела я об этом говорить, вынудил ты меня! А теперь мстишь. За что мстишь-то? За доброту мою, за глупость? Да ведь другая и не глянула бы на тебя, алкаша, а я, дура, пожалела, обидеть не хотела. Ведь заранее знала, что толку от тебя не будет…

Два следующих дня Ленка ходила какая-то пришибленная и на третий день уехала. Перед этим к ней из «гоминоидной» экспедиции приходил начальник, тот самый кандидат наук, — расспросить о встрече с гоминоидом, никто еще так долго вблизи не видел его, но она только послала его подальше.

— Да отвяжитесь вы от меня! — зло отмахнулась она, когда он снова попытался заговорить с ней. — Что вам-то от него надо?! Ему-то хоть дайте пожить спокойно! Какого черта вам от него с вашей наукой надо?! Вон у палатки сидят — сплошные гоминоиды, с похмелья, с конопли трясет, лучше ими займитесь, почему они такие. Не дай бог, поймаете, — еще более зло, со слезами на глазах сказала она, — еще в клетку запрете. Глазеть потом на него будут, опыты делать… А то еще застрелите! — Ленка заплакала.

И вот сейчас, в осеннем лесу, Лемехов опять явственно представил обнаженную Ленку в горном памирском ущелье и мощного гоминоида рядом с ней.

Лемехов вернулся к вагончику, ключи от которого на время ему дал сосед, потому что Лемехову где-то надо было жить, включил транзистор. Диктор бодрым утренним голосом читал последние известия: об успешной уборке урожая, о завершении строительства первой очереди какого-то нефтехимического комбината; о том, что Пентагон наконец признал, что неисправности в системе службы оповещения на прошлой неделе чуть не повлекли за собой ядерную тревогу в войсках стратегического назначения; что Пакистан уже имеет свою атомную бомбу; что журналисты, аккредитованные в Белом доме, просят, чтобы их снабдили пуленепробиваемыми жилетами, потому что люди, окружающие президента, подвергаются повышенной опасности — в президентов то и дело стреляют; что эпидемия неизвестной болезни в Испании ширится, врачи не могут найти действенных средств против нее, ибо не знают, чем она вызвана, а руководство военной исследовательской лаборатории, где, скорее всего, выведен этот вирус, отказывается проинформировать медиков по этому поводу… Все тем же обыденным бодрым утренним голосом диктор закончил выпуск сообщением о новой почтовой марке и погоде, объявил программу рок-музыки.

Лемехову стало не по себе от этой обыденности. В раскрытую дверь вагончика был виден его недостроенный дом. Сорока сидела на березе и отчаянно стрекотала, в ушах у него висел какой-то странный звон, он еще не мог освободиться от того жуткого сна. Чтобы избавиться от не проходившего тяжелого чувства, Лемехов взял ведро и пошел к роднику. Великое это дело — пойти с простым ведром к роднику, мало уже кому на планете в наше время доступно это простое счастье, так мало осталось на ней родников. Прежде чем окончательно выбрать место для будущего дома, Лемехов долго копался в отчетах местного геологического управления. И наконец остановился на этом холме, потому что здесь на поверхность под углом почти в сорок пять градусов выходили древние водоносные пласты. Не случайно жители окрестных деревень считали родник святым. Но сейчас Лемехов шел не столько за водой, сколько в надежде кого-нибудь встретить — мимо родника шла тропа на электричку. Он даже постоял на тропе минут десять, но никто не шел ни туда, ни обратно. И даже сторожка была на замке, ее хозяин, напуганный «летающей тарелкой», видимо, сбежал в деревню и, скорее всего, уже «причастился» по этому поводу.

Ветер, набравший за ночь в долинах холода и сырости, упруго обнимал холм со всех сторон, сушил о его теплые бока свои крылья. И вдруг Лемехову показалось, что ветер доносит до него какие-то звуки. Он недоуменно повернул голову: да, определенно, где-то не то пели, не то плакали. Осторожно, чтобы не расплескать, Лемехов поставил ведро на траву и пошел навстречу звукам. Они слышались то явственней, то ветер уносил их в сторону. Так он поднялся на холм и остановился, пораженный.

На самой вершине холма на полуобугленном чурбаке, бог весть кем затащенном сюда, сидел сторож, перед ним на расстеленной газете стояли початая бутылка, два граненых стакана и лежал дряблый желтый соленый огурец — из той классической закуси, после которой и из гроба встанешь, — и проникновенно и горько пел:

Черный ворон, что ты вьешься

Над моею головой?

Ты добычи не дождешься,

Черный ворон, я не твой…

Увидев Лемехова, сторож смутился, торопливо вытер глаза:

— Вот видишь, Лексеич, сижу… Да… Присаживайся со мной, не брезгуй. У меня вон и стакана на всякий случай два. — Он улыбнулся и подвинулся на чурбаке. — Фронт что-то вспомнил. Я хоть немного прихватил, но прихватил. Из пяти братьев один вернулся, самый младший… И чего нам не живется?! Как только подрастут ребятишки, нам снова воевать надо…

Лемехов молчал.

— Ну что они там темнят, скрываются, а? — неожиданно срывающимся голосом спросил сторож, так что Лемехов не сразу понял, о ком он, пока тот не ткнул пальцем в небо. — Ну, прилетели — так прямо бы и сказали: так-то, мол, так… Я думаю, не зря они вокруг этого холма крутятся. Старики говорили, тут могила древняя была… Так прямо бы и сказали: такие-то, мол, такие… прилетели… А то вертятся, крутятся. Долетаются — какой-нибудь дурак шарахнет ракетой. Иль со страху друг по другу палить начнем… Или их нет совсем, Лексеич, а?..

Лемехов, не зная, что ответить, молчал.

— Может быть, мы их со страху перед самими собой придумали, а? Ну, чего ты молчишь?! Телевизор включишь — про инопланетян. Газету возьмешь — тоже… Ты вот послушай меня, ты задумайся, меня сегодня вдруг стукнуло: ведь мы сами уже давно, как инопланетяне, разве пока еще без скафандров. Ведь так только на чужой земле можно. Ведь до чего дошло: ягоды-грибы вдоль дорог не брать, а где их брать, если кругом одни дороги? Носимся по ним вокруг планеты, как очумелые, чего ищем? Воду из родников не пить. А куда дальше-то — если из родников уже нельзя пить?! Куда дальше-то?! Ты подумай только, расскажи кому-нибудь раньше, обсмеют: пароходы вон по реке ходят, а воду из нее даже для хозяйственных нужд брать не имеют права, отравиться можно. Вон в Японии, слышал, не только воду, уже воздух в пакетах продают… Ты не ходи далеко, ты вспомни свое детство. Ты ел пельмени со снегом?

— Ел, — не понимая, к чему тот клонит, растерянно подтвердил Лемехов,

— Ведь совсем недавно было. Выйдешь в огород, зачерпнешь миску — и крутишь с ним фарш. Пельмени с водой и за пельмени не считали: так, пирожки с мясом. А дождь? Первым делом считалось — встать под дождь. Мать, бывало: а ну под дождь — силы небесной набирайся! А конопля?! — больно он ткнул Лемехова в бок. — Бригады вон созданы, коноплю уничтожают. А я как подумаю — все мое детство в конопле. Ну вроде бы: трава и трава, не будет ее больше, ну и черт с ней! А я не могу без нее себя представить — без конопли. Это если сейчас вдруг так же все березы вырубить. Ну, выдерем мы, допустим, коноплю, только в словарях про нее читать будем. Ну и что — а мы за белену примемся. Или еще за что. В аптеке уже никакого лекарства не купишь, в хозяйственном магазине — клея, все пьем. Ну, чего ты молчишь?! И «тарелки» эти. Я что заметил? Как правительство покрепче стало, их сразу вроде бы меньше. А то сплошные «тарелки» были. — Сторож вплотную приблизился к Лемехову. — А может, их действительно нет? А, Лексеич? Может, действительно мы их со страху перед самими собой придумали? Может, уже до того запутались, что, как дети малые: вот пришел бы кто — и погладил по голове и научил бы — как жить. Я ведь без матери рос — знаю, что это такое. А тут словно все мы — сироты малые, неразумные, а хочется мать обрести — уткнуться ей в подол и заплакать, а?..

1982

Текст опубликован на авторском сайте http://михаил-чванов.рф/?p=713