Текст:Борисов Александр. Каракан (ж. Кукумбер 2001 № 11)

Борисов Александр — Каракан

Я бережно ношу в памяти маленький, как хрупкая льдинка, кусочек Алтая. Это я, бабушка Галя и корова Зорька. Да ещё трава за селом Березовка. Такая трава, что я ей по пояс. Сколько мне было? – не помню. Помню только, что говорить ещё не умел, а всё понимал. – Где же наша Зорька? – спрашивает бабушка, обращаясь ко мне. А мне не до разговоров. Не заблудиться бы. Всё равно спотыкаюсь и падаю. Меня поднимают сильные руки, переносят по воздуху и водружают на высокий, поросший зеленью пригорок. – Устал, внучек? Посиди, отдохни на Каракановой горке. Каракан не обидится. С тех самых пор я и несу через жизнь это слово. Упало оно в душу и проросло так, что не вырвешь. Однажды, классе в шестом, не выдержал, спросил у матери:

– Что такое Каракан? – Откуда ты знаешь это слово? – удивилась она. – Бабушка Галя говорила. Я ещё маленький был. – Бабушка Галя… Ну, тогда слушай…

Он появился в селе Березовка зимой 1945-го года. Человек ниоткуда. Без роду, без племени. С жёлтыми собачьими глазами, переполненными безысходностью и тоской. На ногах – потерявшие форму опорки, с торчащими из зевов посиневшими пальцами. Ватные штаны солдатского образца, да видавшая виды душегрейка. Один карман для хлеба, другой – для табака. Мир тогда порешил, что это – татарин. – Каракан! – кричали в предвкушении потехи мальчишки. – Каракан, у тебя жена была? – Была у Каракана жена, – привычно перечислял тот. – Сдохла. Был у Каракана сын. На войне сдох. Был у Каракана конь… У-у-мер-р… И тело его содрогалось в рыданиях, и хохотали мальчишки, которые за глаза называли его Тараканом. Не только из-за имени-прозвища. Просто ночевал он всегда в остывающих после помывки русских банях. Кто ж такого в дом-то пустит? Так он и жил. Менял табак на хлеб, а хлеб на табак. Бабы в деревне – поголовно солдатки. И чтобы мужей от беды оборонить, за время войны прислонились к Вере. Церковные праздники соблюдали, постились. Хотя, кто тогда не постился! Рождество встречали с сибирским размахом. Чего-чего, а самодельной водки много было выпито. – Каракан, – сказала раскрасневшаяся от веселья молодая солдатская вдова, – чего ж ты до сих пор здесь делаешь? В соседней деревне, у деда Чепеля, баню топят! Потом она оправдывалась, мол, пошутила. А он шуток не понимал. Он пошёл. И, судя по тому, что пошёл, не местный был, не сибиряк. Кто ж из знающих попрётся за семь верст накануне пурги? Где-то на полдороги она его и накрыла. А он, вместо того, чтобы на варежки сесть, да спиной к ветру повернуться, сложился калачиком и прилёг. Там его и нашли, когда снег сошёл, там и прихоронили. Вот, собственно, и всё. Рассказал я эту историю знакомому писателю. – Напиши, – говорю, – сними крест. Сорок лет эту занозу в душе таскаю. – Сам, – говорит, – напиши. – А как? Я же не умею. – Как рассказал, так и напиши. Написал. Пусть кто-то ещё, кроме меня, вспоминает о Каракане – маленькой человеческой песчинке, брошенной войной на широкую ладонь Курулдинской степи.