Текст:Заходер Борис. История Гусеницы (ж. Кукумбер 2008 № 2)

Заходер Борис — История Гусеницы

(Из сборника «Сказки для людей») Вдоль садовой ограды малина и смородина росли так тесно, что казалось, там больше не поместиться и травинке, но крапива, видно, так не считала: ух, сколько её там было! Там-то и жила Гусеница. Жила она на самом большом кусте крапивы и с утра до ночи жевала крапиву – это было всё, что она умела делать, бедняжка! Но не подумайте, что она жаловалась на свою судьбу. Ничего подобного! – Ах, как хорошо жить на свете, когда крапивы вдоволь! – приговаривала она в те редкие минуты, когда переставала жевать. – Да, это и называется – жить в своё удовольствие! Как хорошо! А кругом и правда было так хорошо! Солнце с каждым днём поднималось всё выше, сияло всё ярче, грело всё сильнее – и на земле все старались ему подражать: деревья, кусты и травы тянулись в вышину; речка сверкала так, что больно было смотреть; всё теплее становился ветер, а луг покрылся тысячами маленьких жёлтых солнышек – это расцвели одуванчики. Что говорить – была весна! Но Гусеница и знать не желала о весне. Она никогда не оглядывалась вокруг. Она смотрела только на крапиву, видела только крапиву, думала только о крапиве и жевала, жевала, жевала крапиву… Даже Лесной Клоп, который жил по соседству, на ветке смородины, находил, что это чересчур. – Конечно, еда – дело важное, – объяснял он Тлям, сидевшим под листом, – но нельзя же из-за еды – тем более из-за крапивы – забывать обо всём на свете! Где, спрашиваю я, где у этой Гусеницы высшие, духовные интересы? Тут ими и не пахнет! И Тли, хотя они и ничего не понимали в этих рассуждениях, хором поддакивали Клопу: ведь сам-то Клоп, что и говорить, умел не только есть, но и пахнуть, да ещё как – особенно когда волновался. А он всегда волновался, если ему возражали… Но Гусеница и не думала волноваться. Она, можно сказать, и ухом не вела (тем более что ушей у неё не было). – Я выше этих пересудов, – ворчала она. – Я занимаюсь делом, а на всех остальных мне наплевать! Спору нет, своё дело она знала: ведь далеко не каждый сумеет с утра до ночи глодать сырую крапиву и ни разу не обжечься! И всё-таки… И всё-таки, по-моему, ей не следовало так презирать всех остальных! Например, птиц. – Поют, – сердито ворчала она, когда птицы распевали свои лучшие песни. – Поют и чирикают! Пустозвоны! Песнями сыт не будешь! – Ах, нет! Петь – это так прекрасно! – вздохнул молоденький Кузнечик, который умел играть на своей скрипочке одну-единственную ноту. – Я бы так хотел петь, как птица! – Ну и пой! Пой на здоровье! – хихикнула Гусеница. – Можешь даже летать! Самое подходящее занятие для пустозвона! – А… ведь… когда-нибудь… и ты… будешь… летать, соседка… – раздался чей-то медленный, скрипучий голос. Гусеница так изумилась, что даже оглянулась. Это говорила мудрая старая Улитка. К её словам нельзя было не прислушаться: все знали, что она старше всех на свете – ей было два, а то и три года – и она много повидала на своем веку. – Это вы мне? – спросила Гусеница. – Да… да… именно тебе… Когда-нибудь у тебя вырастут крылья, и ты… будешь… летать… почти… как… Но Гусеница не дала ей договорить. – Какая чушь! – крикнула она. – Я – летать? Нет уж, спасибо! Да ни за что на свете! Пусть этой чепухой занимаются птицы! Бессмысленные, пустоголовые твари! – Ты бы… поосторожнее… о птицах… – проговорила Улитка, опасливо втянув рожки. – Ведь… они… могут… тебя съесть! Тут Гусеница чуть не подавилась от возмущения. – Съесть меня? – крикнула она. – Съесть меня? Меня никто не может съесть! Я волосатая и очень-очень противная на вкус! – с гордостью проговорила она, немного успокоившись. – Это видит всякий, у кого есть глаза! Да! Меня никто не может съесть! Есть – это моё дело! И она было уже собралась заняться своим делом, как вдруг… Как вдруг что-то огромное, страшное с шумом и свистом налетело на неё. Гусеница почувствовала, что её стиснули, подхватили и понесли высоко-высоко, в самое небо… «Ну что ж, попила, поела – недаром жизнь прожила», – мелькнуло у Гусеницы в голове. Бедняжка решила, что пришла её смерть… На самом деле это был Скворушка, совсем молоденький, желторотый: он даже не знал, что таких гусениц не едят, и был очень горд своей добычей. – Мама, мама! Гляди, чего я нашел! – крикнул он, усаживаясь на ветку перед скворечником, прибитым на очень высокой ёлке. Из скворечника выглянула мама Скворчиха. – Брось немедленно эту гадость! – строго сказала она. – Ох уж эти дети! Всякую дрянь тащат в рот! Брось сейчас же, а то у тебя живот заболит. Скворушка, к счастью для себя – а особенно для Гусеницы! – был послушным ребёнком. Он немедленно выпустил Гусеницу из клюва, и она стремглав полетела вниз. Но, надо отдать ей справедливость, она не потеряла головы: падая, она успела выпустить шелковинку, и чем длиннее становилась шелковинка, тем плавнее становилось падение. А вскоре шелковинка зацепилась за сучок. Гусеница ловко подтянулась и наконец, слегка помятая и очень испуганная, уселась на сучке и смогла перевести дух. Чуть-чуть отдышавшись, она почувствовала сильный голод и огляделась в поисках своей любимой крапивы. И она увидела… Она увидела луг, и речку, и лес за рекой – весь мир, большой и широкий мир, в котором она родилась и выросла и которого никогда не замечала. – Сколько крапивы! – вырвалось у неё. – Я и не знала, что на свете так много крапивы! – Извините, вы что-то сказали? – спросил чей-то бас у неё над самым ухом (хотя ушей у неё, как вы помните, не было). Гусеница вздрогнула и обернулась. Возле неё сидел Жук, такой большой, что просто странно, как это она не заметила, когда он появился. Он был весь закован в блестящий тёмно-коричневый панцирь, а на голове у него торчала пара длинных, грозных рогов. – Я сказала, как много крапивы, – объяснила она, против обыкновения, довольно вежливо: уж очень внушительный вид был у Жука. – Крапивы? Где? – переспросил Жук удивлённо. – Ну, всюду! – Гусеница повела головой. Но Жук продолжал недоумевать. – Если вы имеете в виду вот это, – показал он вперед, – то это вовсе не крапива! Это речка! – Да нет! Вон там, наверху! – Наверху? – засмеялся Жук. – Это небо! Уверяю вас, там нет никакой крапивы! – То-то, я смотрю, цвет какой-то странный, – согласилась Гусеница. – А вон там, впереди? Там всё зелёное – это, уж конечно, крапива! – Да что вы, – удивился Жук, – это же лес! Лес! – Это ещё что такое? – буркнула Гусеница. Ей стало уже неинтересно слушать. Но Жуку, видно, понравилось объяснять. – Лес – это замечательная вещь! – с воодушевлением продолжал он. – Это много-много деревьев, и кустов, и трав, и… и всего, чего душе угодно!.. – Значит, там-то есть крапива? – перебила его Гусеница. – Ещё бы! – ответил Жук. – Крапивы там хоть отбавляй! Но что крапива! Там есть вещи гораздо повкусней! Например, ягоды! Земляника! Или листья на берёзах! Объедение! Куда лучше крапивы! – Сомневаюсь, – сухо сказала Гусеница. – Уверяю вас! – горячо продолжал Жук, – Хотите, полетим туда! И вы сами убедитесь! Гусеница пробормотала что-то невнятное. Ей почему-то было стыдно признаться, что она не умеет летать. Но Жук ничего не заметил. Он был занят: приподняв жёсткие блестящие надкрылья, он развернул пару чудесных прозрачных крыльев и загудел, накачиваясь воздухом, – так делают все жуки, готовясь в полёт. – Полетели! – крикнул он наконец, и Гусеница осталась одна… – Подумаешь, расхвастался, надутый! – обиженно сказала она. – У меня тоже будут крылья! Вот! – Вы были правы, соседка, – сказала она Улитке, когда, после долгого и трудного путешествия по стволу ёлки, добралась наконец до родной крапивы и утолила первый голод (люди в таких случаях говорят «заморила червячка», но, конечно, Гусенице это выражение вряд ли понравилось бы). – Права?.. Я всегда права… А ты… о чём, соседка? – спросила Улитка. – Я поняла, что мне нужны крылья! Я очень рада, что они у меня будут! И поскорей бы! Ведь тогда я полечу и съем весь этот вкусный… как его… ага, лес! Улитка только покачала головой. Зато Лесной Клоп, который с интересом прислушивался к их разговору, с довольным видом сказал:

– Не говорил ли я? Не говорил ли я, что, когда она повидает свет, у неё сильно расширится кругозор? И Тли, хотя и не могли припомнить ничего подобного, разумеется, дружно с ним согласились, чтобы не волновать Клопа… Гусеница их уже не слушала: она принялась грызть крапиву. Ведь теперь ей ещё больше хотелось вырасти и поскорее стать крылатой. Но хотя грызла она свою крапиву с прежним аппетитом, и крапивы было по-прежнему вдоволь, не всё оставалось по-прежнему. Одуванчики давно отцвели и облетели; на лугу появились новые цветы; вскоре отцвели и они – ведь цветы живут так недолго. Изменилась и сама Гусеница. Она очень выросла – и не мудрено, ведь на аппетит она никогда не могла пожаловаться! А главное, она стала совершать поступки, которых от неё никак нельзя было ожидать! Порой, например, она переставала грызть крапиву, поднимала голову и озиралась, словно чего-то ждала. А иногда она даже всползала на самую верхушку куста и подолгу смотрела вдаль. Конечно, она бы ни за что и никому – даже самой себе! – не призналась, что ей хочется снова увидеть небо, и речку, и луг, и лес… Но вокруг ничего не было видно, кроме листьев крапивы – крапива тоже очень разрослась к этому времени! – и Гусеница спускалась вниз и со вздохом принималась грызть самый большой и сочный крапивный лист. А однажды Гусенице приснился сон. Кто бы мог подумать! Да, да, самый настоящий сон! …Она вдруг стала большая-пребольшая; кожа на спине у неё лопнула, приподнялась – точь-в-точь как у Жука! – развернулись два огромных перепончатых крыла, и она взлетела! Вот она кружит над ёлкой – скворцы в ужасе прячутся в свой скворечник, а Гусенице и нет до них дела: мерно взмахивая могучими крыльями, она летит над лугом, над речкой – туда, к далёкой синеющей полосе леса. Вот-вот она будет там… Остаётся всего несколько взмахов… Но тут с шумом и свистом налетает страшный вихрь… крылья обрываются… и она падает… падает… падает… Она проснулась, вздрогнув, и от её резкого движения что-то полупрозрачное, легкое, как мушиное крыло, сорвалось с листа и, покачиваясь, медленно, плавно опустилось на землю. Её крыло! Но нет, это была всего-навсего её старая шкурка. Гусеница так выросла, что уже не помещалась в ней, и шкурка лопнула и свалилась… Так, значит, она просто-напросто перелиняла во сне? А крыльев у неё всё нет? Да и будут ли они когда-нибудь? Ведь время идёт и идёт… Да, время шло и шло. И хотя лето было в самом разгаре, и солнце, казалось, грело сильнее прежнего, и на смену отцветшим цветам приходили всё новые – что-то ушло вместе с ушедшей весной. Гусеница и сама не понимала, что ей чего-то не хватает, как однажды у неё вдруг вырвалось:

– Как жаль, что птицы больше не поют! Она тут же испуганно оглянулась – не слышал ли кто её странных слов? Слава богу, кажется, никто не слыхал? Хотя почему Лесной Клоп так сердито на неё смотрит? И почему все Тли дружно захихикали тоненькими голосами? Ну что ж, она заслужила насмешку! Подумать только, что она – она! – могла сказать такую вещь!.. Нет, надо выкинуть все эти глупости из головы. И в этот самый день прилетел откуда-то первый жёлтый лист. А потом жёлтых листьев стало много-много, и они начали падать; всё чаще накрапывал дождь, ветер становился всё сильнее и холоднее, и даже солнце ничего не могло с этим поделать… И наконец наступил роковой день: день, когда Гусеница почувствовала, что она больше не хочет – не может! – есть. Да, да! Вялая, сонная сидела она на листе – на большом, сочном, аппетитном листе! – и, вместо того чтобы грызть его, вяло и сонно, словно от нечего делать, обматывала сама себя шелковинкой. – Смотри-ка! – взволнованно сказал Лесной Клоп. – Наша соседка-то, видно, помирает! Перестала есть! Ну что ж, я всегда говорил ей, что фантазии до добра не доведут! Но кто в наши дни слушает разумные советы! На этот раз Тли даже не поддакнули ему: они только ещё глубже уткнули носы в мякоть смородинного листа. Да и неудивительно: Клоп действительно очень разволновался! А Гусенице было уже всё равно. «Может быть, я и правда умираю, – сонно подумала она. – Значит, у меня так и не будет крыльев… Ну что ж… хотя жаль… жаль…» Кто знает, о чём она жалела… Но она не умерла. Вяло и сонно, но упорно она продолжала до поздней ночи обматываться шелковинкой. А когда настало утро, Гусеницы на листе крапивы уже не было. Зато под листом, крепко-накрепко привязанный к толстому стеблю, висел плотный шелковистый кокон. Так прочно был он устроен, так надежно прикреплен, что ему были не страшны ни дожди поздней осени, ни снег, падавший вокруг, ни метели, завывавшие в голых ветках, ни морозы, от которых порой замертво падали голодные пташки и трещали, лопаясь, стволы деревьев. Прошла зима; с сосулек закапали первые слезинки – сосулькам было жалко, что зима проходит; набухли почки на деревьях; на проталине выглянул первый подснежник, – кокон всё висел и висел, неподвижный, застывший, словно неживой. Может быть, и правда там не было никого живого? Но едва раскрылись одуванчики на лугу, с кокона слетела верхушка, и какое-то странное существо неуклюже выползло наружу и уселось на сухом листе. Боже, какое жалкое это было создание! Мокрое, беспомощное, всё измятое, и вдобавок на спине у него висели две сморщенные, тоже мокрые, тряпочки! Но солнце, доброе весеннее солнце, для которого все равны, поглядело на него так же ласково, как на самый прекрасный цветок; и под его тёплым взглядом морщинистые лоскутки расправились, развернулись, – и ослепительными красками засияла пара чудесных крыльев! Да, никто бы не узнал в этой прелестной Бабочке нашу старую знакомую – Гусеницу! Да и кому было её узнавать? Ведь ни Кузнечика, ни Лесного Клопа, ни Тлей давно не было на свете… И всё-таки кто-то её узнал. – Ну, что… соседка? – прозвучал скрипучий медленный голос. – Вот… видишь… у тебя… теперь… есть крылья… – Ах, здравствуйте, милая Улитка! – отвечала Бабочка. – Да, да, у меня теперь и правда есть крылья! Крылья! – И ты… можешь… полететь… и сгрызть весь… лес… как ты… собиралась… – Сгрызть? – удивлённо приподняла крылышки Бабочка – Что это значит – сгрызть? Улитка тихонько хихикнула. – Ах, да! – вспомнила Бабочка. – Помню, помню! Но почему-то мне совсем не хочется грызть! Да и нечем, по правде говоря! – смущенно засмеялась она. Она говорила правду: вместо зубастого рта у неё теперь был нежный, тоненький хоботок, пригодный разве для того, чтобы пить цветочный нектар. – Без… еды… долго… не протянешь… – начала было Улитка, но Бабочка не дослушала её. – У меня есть крылья! Крылья! – ликующе повторяла она. – Я могу лететь, куда хочу, и любоваться всем на свете! Ведь крылья… ведь для того и даются крылья, правда? Улитка – впервые на своем долгом веку – не знала, что сказать. Она ещё обдумывала свой ответ, когда рядом с Бабочкой опустился на листик молоденький Мотылёк. Он был горд и взволнован: ведь это был первый его полёт, и даже когда он сел на листик, крылышки его так и ходили! – Полетим? – крикнул он, заметив Бабочку. – Полетим! – радостно откликнулась она. Оба вспорхнули и полетели туда, где на лугу пестрели цветы, где ослепительно блестела речка, где вдали синела зубчатая полоса леса, – оба юные, сами прелестные, как два цветка. А Улитка всё думала.