Текст:Пластов Михаил. Телеграмма (ж. Кукумбер 2007 № 10)

Пластов Михаил — Телеграмма

Стук повторился. Я оторвался от «Приключений Чиполлино» и подумал, что если дядя Семён и в этот раз не починит крышу, то придётся лезть на крышу папе. Стук снова повторился. Стучали уже чаще, настойчивей и глуше. «Мамочка, – вздрогнул я, – да это же в нашу дверь колотят». – Не открывай чужим. Спроси: «Кто там?» Спроси: «Что вам? Кто вам нужен?» Узнаешь – всё равно не открывай. – Я выслушивал это в день по пять раз. Всегда, когда бабушка уходила в магазин, а мама на работу, они учили меня, как быть и что делать, если к нам постучат. Я послушно кивал. Когда я пожаловался Наташке, что родители считают меня тупым и повторяют мне всё по сто раз, она пожала плечами, фыркнула и изрекла: «Воспитывать родителей надо». – Это как? – удивился я. – А просто. Мой отчим на праздник Первомая час в дверь барабанил. – А ты? – А я его «не узнавала». «Ой, кто это? Да не может быть! У моего папы голос не такой». – Побил? – Неа. Он же сам меня учил. Не открывай, ай-ай-ай, «чёрная кошка», закрывай окошко. Ну, в общем, обычная их взрослая дребедень. – Не, Наташ, я так не могу. У меня же отец родной. – А у меня хоть и отчим, а родней родного. Я родного и не помню. Когда стук раздался в третий раз, я уже стоял у двери. – Кто там? – Почтальон. Вам телеграмма. Бабушка говорила, что ни в коем случае нельзя говорить, что никого нет дома. – Мама ушла в магазин. Она скоро придёт, и вы приходите. – Сынок, – сказал голос за дверью. – У меня срочная телеграмма. С уведомлением о вручении. Открывай. Не бойся. Легко сказать: «Не бойся». А что делать, если я боюсь? – А вы в тринадцатую или в двенадцатую квартиры постучите. Они и получат, и распишутся. – Не положено, – устало ответил то ли почтальон, кто его там знает, из-за двери не видно. – Да и стучал я уже, – неожиданно продолжил он бодрее. – Не открывает там никто. – Да? – удивился я, – а кто же тогда вам дверь в общий коридор открыл? – Да она и не закрыта была вовсе, – возмутился мой собеседник. Я сел около двери и задумался. Откроешь – попадёт, не откроешь – попадёт. Во незадача. И тут меня осенило. «Осеменило», как говорит дед Семён. – Вот что, дядя почтальон, выходите обратно на улицу и вставайте под нашим окном. Я окно открою, опущу верёвочку и получу телеграмму. – Верёвочку? Делать мне нечего, тоже мне придумал, верёвочки. После некоторого молчания я услышал речитатив, удаляющийся к лестнице во двор: «Все люди как люди, открывают молча, а этот бдит. Бегай теперь туда-сюда, вот выброшу дурацкую эту телеграмму на помойку и будешь знать, сыщик-прыщик, тоже мне нашёл грабителя… Звук удалялся, удалялся и стал не слышен вовсе. – Эй, ты, пинкертон, открывай давай, – раздалось уже с улицы. Я подбежал к окну, с трудом вытащил шпингалет и распахнул створки. Дом у нас невысокий, двухэтажный. Деревянный и покосившийся. Я выглянул в окно и увидел почтальона с огромной кожаной сумкой через плечо, на нём была потрёпанная тужурка с крылышками и молниями в петлицах, форменная фуражка, очки за толстенными стеклами, а самое главное, на тужурку была пришита выцветшая нашивка за ранение. Она так выцвела, что понять, за тяжёлое или лёгкое ранение, было невозможно. В руке у почтальона была калоша. Мне стало стыдно, так стыдно, что я покраснел, как маков цвет. Человек, раненный на фронте, а я его гоняю туда-сюда. «Чурбан бесчувственный», – пронеслось у меня в голове. Быстро-быстро я размотал клубок бечёвки, привязал к концу катушку из-под ниток, потому что без груза бечёвку мотало ветром, и начал опускать. Почтальон, напротив, неторопливо и даже как-то с ленцой прикрепил к бечеве телеграмму, так что она стала похожа на бумажную бабочку, которой Наташка всегда дразнила кошку, а потом и тонкую школьную тетрадь. Наверно, в тетради и нужно было расписаться в получении телеграммы. Не прошло и пары минут, как я уже прокричал: «Спасибо», опустил тетрадь на бечеве, захлопнул окно и закрыл шпингалет. Не зря я целую неделю тренировался в подписании и теперь мог ставить закорючку, похожую на папину, моментально. Я положил телеграмму на стол и задумался. С одной стороны, телеграмма пришла не мне, а маме, или папе, или бабушке, а с другой стороны, она же срочная. Тяжело признаваться в этом, но любопытство мучило меня. Что там? А вдруг кто-нибудь помер? Или наоборот – родили? А вдруг папу наградили орденом, и в телеграмме написано «поздравляем высокой наградой тчк кремль тчк», тогда я первый, раньше всех поздравлю папу. Скрип ключа в двери вывел меня из задумчивости. Я ворвался в кухню, размахивая телеграммой, и пока мама, – а это она пришла домой на обед, – снимала шляпу, шарф, плащ, ботинки, я бегал вокруг неё и кричал: «Нам телеграмма! Срочная! Я её в окно получил. Я дверь не открывал! Правда, не открывал! Как ты велела! И телеграмму не смотрел!» – Тише, сынок, тише, – ласково сказала мама. – Дай-ка мне. – Она протянула руку, разорвала бумажную полоску, соединяющую края телеграммы и быстро прочитала ее про себя. Отложила на край кухонного стола, как-то странно провела рукой по волосам и начала разогревать обед. Новая керосинка весело отсвечивала в окошечко всеми тремя фитилями, сковородка скворчала, Дуська мяукала, я сидел перед чистой тарелкой и не мог думать ни о чём, кроме телеграммы. Повертевшись на табурете туда– сюда, я вопросительно уставился на маму. – Сейчас, сынок, сейчас. Не нагрелось ещё. – Не, мам. А что там? – и я кивнул в сторону срочной телеграммы. – Да ерунда, – отмахнулась мама. – Тетя Юля благополучно доехала с Любашей до дома. – До дяди Изи? – Ну да, до дяди Изи. Ешь, сынок, ешь. Я ел макароны, тщательно пережевывал котлету, как учила меня бабушка, и думал: «Как же взрослые всё усложняют. А мы, дети, за них отдуваемся. Ну спрашивается, какая срочность в том, что тетя Юля приехала? И почему с уведомлением? А почтальон инвалид думает, что и вправду срочное и важное, и бегает, и хромает, и стучит своей калошей по асфальту. А я мучаю его, гоняю туда сюда, от двери под окно… Эх».

Дверь распахнулась, и в кухню вошла бабушка.

– О! Все в сборе. Ривочка, помоги мне, достань, да нет, вот здесь, в сетке. Ну да, отоварилась у Катьки в инвалидном. Да так, ерунда. А всё же лучше, чем ничего. А это что? Мама ничего не успела ответить, как бабушка быстрым, неуловимым движением подхватила телеграмму, развернула и прочла. Краска с её лица медленно сползла за стойку воротника, лицо посерело и побледнело одновременно, и вдруг, выронив телеграмму, бабушка осела на пол. – Воды! Миша, дай воды! – закричала мама. Я подал ей стакан, и она, набрав полный рот воды, прыснула на бабушку точно так же, как она прыскала на простыни перед глажкой. Бабушка открыла глаза, увидела маму и тихим голосом, разом севшим и каким-то полуживым, спросила её – Рива! Как же так, Рива? Мама повернулась ко мне. – Иди, Мишенька, погуляй. – Мам, – не удержался я, – а что, тетя Юля плохо приехала? – Хорошо, сынок, хорошо приехала. Иди на улицу. Мне с бабушкой поговорить надо. И я пошёл. Я долго гулял по улицам и вернулся домой, только когда стемнело. Мама с бабушкой сидели на диване, лица у них были зарёванные. Отец сидел на краю стула, а около другого стула стояла рюмка водки, накрытая куском чёрного хлеба. Зеркало в прихожей было занавешено. Отец сильной рукой взял меня за руку, посадил к себе на колени, приобнял, и мы сидели молча долго-долго. Очнулся я утром в своей кровати. В окно било солнце. И вдруг я понял, что совсем, совсем не хочу быть взрослым, не хочу знать, что написано в телеграмме. И в моей голове выплыла фраза, сказанная отцом, когда мама учила меня не открывать дверь посторонним – Чему ты учишь ребёнка, Рива? Не почтальонов надо бояться, а вестей. Дурных вестей, – добавил он тогда и ушёл на работу, тихо прикрыв за собой дверь. Он ушёл, а я остался. И ничего не понял. А теперь понимаю. Ну и что? Лучше бы как раньше, не понимал.