Текст:Минаев Борис. Далекое близкое (ж. Кукумбер 2005 № 2)

Минаев Борис — Далекое близкое

Художник: Козлова Юлия

В детстве меня называли Мамин Хвостик. Это обидное прозвище возникло неслучайно. Я действительно мог ходить с мамой куда угодно, стоять в любой очереди, скучать в парикмахерской и химчистке, лишь бы быть рядом с ней. Очень мне нравилась моя мама. Нравилось главным образом то, что рядом с ней я переставал бояться. Ничего мне было не страшно. А вот как только мама куда-нибудь отходила – пробить чек в кассе, или в парикмахерское кресло, я начинал ужасно беспокоиться – вдруг она куда-нибудь пропадет? Но она не пропадала – возвращалась всегда вовремя. Это чудесное мамино свойство очень сильно меня поражало. Иногда, если мы просто шли по улице, я забегал немножко вперед и смотрел на маму издали: как она идёт. Шла она тоже очень красиво, постукивая каблучками. И несла легко самую тяжёлую сумку. И всегда улыбалась мне издали. Если мама уставала и ложилась отдохнуть, я тоже забирался рядом с ней. Но долго лежать просто так не мог. Скоро начинал ворочаться, вздыхать. И тогда мама спрашивала меня сонным голосом:

– Ну, чего елозишь? А я отвечал:

– Ничего. Расскажи чего-нибудь. Мама вздыхала, думала. – Ну, что тебе рассказать? – говорила она. – Жил-был волшебник… Построил он однажды дворец. И думает: кого бы в нём поселить? Я начинал ещё больше елозить, только от удовольствия. – Ну-ка, тихо! – говорила мама. – Ну вот, построил он дворец и думает: дай-ка я в нём поселю самого послушного мальчика, который кашу хорошо ест, маме помогает и долго играет один. …Постепенно становилось темно. Мне очень хотелось, чтобы мама подольше не зажигала свет. Так было лучше – лежать в темноте и слушать сказку. – Да, – говорила мама. – Искал-искал он такого мальчика, но никак найти не мог. И тогда… Мама задумывалась. Я тихонько подталкивал её в бок. – Чего толкаешься? – недовольно говорила она. – Я сказку вспоминаю… Знаешь что, давай я тебе лучше стихи почитаю. – Давай, – тихо соглашался я. Мама редко рассказывала сказки до конца. Обычно они у нее кончались в самом начале. А я привык к этому и не обижался. – Значит, так, – говорила мама, – слушай:

Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хазарам.

Их сёла и нивы за буйный набег

Обрек он мечам и пожарам… – Тебе всё понятно? – интересовалась мама. – Понятно, – говорил я. – Дальше рассказывай. – Ну вот, – говорила она. – А дальше встречает он одного волшебника, и тот ему говорит: ты, князь, умрёшь от коня своего. – Как это – от коня? – не понимал я. – Ну вот, так вот – от коня! – сердилась мама. – Непонятные слова понимаешь, а простые нет! Ладно, давай я тебе спою… И она начинала петь. Там вдали за рекой загорались огни…

В небе ясном заря догорала…

Сотня юных бойцов

Из будёновских войск

На разведку в поля поскакала… Я слушал песню, затаив дыхание. Лучше всего у мамы получались песни. Она пела их спокойно, не то чтобы уж очень громко, но звучно. Я хорошо представлял себе сотню юных будёновцев, и вещего Олега в командирской тужурке впереди, и злого волшебника, который целился в него из винтовки с оптическим прицелом, и много разного, а потом ещё вороного конька, который склонял гриву не то над Олегом, не то над самым юным, очень красивым красноармейцем… – Господи, ночь уже, а отца всё нет! – говорила мама, вставала и включала люстру. Далекий мир исчезал. Я зажмуривал глаза от яркого света. Но и в близком мире мне жилось рядом с мамой совсем неплохо. Я бежал следом за ней на кухню. Тут было очень интересно. Текла из крана шумная вода, мама резала капусту, крошила хлеб и размачивала его в воде, делала сразу котлеты и щи, крутила мясорубку и слушала радио. – Мам: а что вкуснее, щи или борщ? – спрашивал я. – Отстань, – говорила она. А я был счастлив. Я мог вечно сидеть вот здесь, слушать последние известия, смотреть в окошко и глядеть, как мама работает. – Мама, а спой еще, – просил я. Мне очень хотелось, чтобы далекий и близкий мир как-нибудь совместился. И мама не ругала меня, она опять начинала петь! Дунай, Дунай, поди узнай,

Где чей подарок… – красиво выводила она. …Но больше всего я любил спрашивать маму о чём-нибудь. Мама всё объясняла подробно и толково, не то что папа. Папа на все вопросы отвечал одинаково. Спросишь его, например: «Пап, что такое инфляция?» А он отвечает: «Так, ерунда всякая». Или – почему люди вокруг винного магазина всегда стоят? А он: «Так, ерундой занимаются». А мама нет, её объяснения запоминались надолго. В общем-то, навсегда. Она объясняла, куда идёт трамвай – к стадиону юных пионеров, почему магазин называется «Овощи-фрукты», а в нём ни картошки, ни лука, и фрукты одни сушёные – потому что не завезли пока, скоро будут, сколько стоит самолёт – один миллион рублей, и из чего делается мороженое – из замороженного молока и сахара, и почему надо стричь ногти – некрасиво… Близкие предметы от её ответов как будто раздвигались вширь, помещались друг в друге и начинали жить, как добрые соседи, ничуть не противореча. Больше всего я любил её спрашивать, как они с папой поженились. – Прислали нас на практику к нему в цех, – рассказывала мама, – мне одна пожилая женщина и говорит: «Эх, девушки, и чего вы смотрите, а мимо вас какой мужчина ходит: молодой, серьезный, красивый…» – И что? – спрашивал я, затаив дыхание. – И всё, – смеялась мама. – Познакомились. Стали встречаться. Мама вдруг краснела и отсылала меня с кухни. — Не мешай, — говорила мама, – скоро отец придёт, а я ещё ничего не приготовила. Я послушно шёл, садился на стул и начинал ждать папу. Во время ожидания я закрывал глаза и думал: завтра вечером мы пойдём с мамой в магазин. Потом придём, она устанет и ляжет на диван. А я лягу рядом и скажу… – Мама, – попрошу я, – расскажи что-нибудь! – Ну что рассказать, – вздохнет она. – Жил-был зайчик. И была у этого зайчика мама… Тут приходил папа. …Вот так мы и жили.