Текст:Минаев Борис. Упрямство (ж. Кукумбер 2004 № 8)

Минаев Борис — Упрямство

…Однажды я здорово обиделся на маму и папу. Было это так. Мама попросила сходить меня за хлебом. – Не хочу, – сказал я честно. – Лучше вы кто-нибудь сходите. – Интересно, – возмутилась мама, – а чай ты пить хочешь? – Чай хочу, – спокойно ответил я. В это утро я весь был какой-то тяжёлый: тяжёлые были руки и ноги, голова сама собой ложилась подбородком на стол, и даже ресницы хлопали неохотно. – Ну вот что, – сказала мама твердо. – Быстренько переобуйся и сбегай, мы тебя ждём. Я тяжело вздохнул и тяжёлыми шагами отправился переобуваться. Булочная была за углом, можно сказать, во дворе. Но сегодня – вернее, в тот день – этот путь представлялся мне необычайно длинным. …Хлопая крыльями, вылетали из чердачных окошек толстые голуби. Сверкали окна первых этажей, пуская мне в глаза крупных солнечных зайцев. Я вяло похлопал носком ботинка по краю лужи, и серые брызги стали быстро таять на сухом асфальте. Дворничиха чуть не облила меня из шланга, и я пробежал вперёд, в густую тень старого жёлтого дома на Большевистской улице, здесь у подъездов всегда пахло мышами, а на окнах торчали противные цветы в горшках – нежное утро не радовало меня, и я шёл и сочинял про себя историю, грустную и поучительную. Вот приду я в булочную, возьму батон белого и полбуханки чёрного, а тут и окажется, что хлеб-то подорожал! – Ещё две копейки, – скучно скажет толстая тётя с густо накрашенным лицом у кассы и нетерпеливо постучит ногтями по пластмассовому блюдечку для денег. А денег-то у меня нет! Только две пятнашки. Буханки, понятное дело, я оставлю напротив тёти, на железном столике рядом с кассой, а тридцать копеек — в пластмассовом блюдце с выемкой, прибегу домой и крикну с порога:

– Сами идите доплачивайте за свой хлеб! И расстроенный папа заспешит в булочную, сжимая в кулаке две копейки, а мама станет утешать меня, нальёт горячего чая и насыплет в чашку четыре полные ложки сахара. Но денег оказалось достаточно. Тётя равнодушно бросила две копейки сдачи и я, сунув хлеб в рыжую рваную авоську, полетел назад, домой. Я был рад, что всё кончилось хорошо, и я победил упрямство и сосущую слабость в затылке и под коленками. Но радость была преждевременной. Мама встретила меня в прихожей, сунула в руку рубль и весело оказала: – Знаешь, а у нас и сахара нет! – и вот тут что-то случилось. – Не пойду, – упрямо сказал я и сел на табуретку, даже не успев толком ничего подумать. Видеть опять тётю у кассы не хотелось. – Что ты маячишь перед глазами, – скажет она раздраженно. – Сразу всё надо покупать, я вам тут не нанималась на счетах щелкать… Я так ясно услышал тётины слова, что почти сразу повторил их вслух: – Я вам… не нанимался бегать туда-сюда, – сказал я глухо и отвернулся к стене. – Что-что? – слабо спросила мама. И крикнула в кухню: – Отец! Иди посмотри, что он вытворяет! Она знала, что я боюсь, когда папа сердится. Это было с её стороны маленькое, но предательство. – Всё равно не пойду! – закричал я и бросил авоську с хлебом на пыльную галошницу. Мама начала медленно наливаться пунцовой краской. Она дёрнула меня за руку, втолкнула в ванную и крикнула:

– Давай умойся, остынь, а потом будем разговаривать! И опять кто-то ошпарил меня внутри кипятком, и я захлопнул дверь, шумно закрыл щеколду и громко сказал:

– Всё равно никуда не пойду! Пейте чай без сахара! Тяжело дыша, мама ушла на кухню. Я осмотрелся, сел на край ванны и включил холодную воду. Равнодушно блестел белый кафель. Мерно и спокойно текла вода. Я вдруг почувствовал какую-то странную радость. Ванна показалась просторным и замечательным убежищем. Вот именно – убежищем. Заперев за собой дверь, я впервые и всерьез убежал от родителей. Это был очень серьезный поступок. И я начал его обдумывать. Мне было не лень хоть десять раз сбегать в булочную. Пожалуйста, если надо. Глухое и непонятное упрямство проснулось во мне. Оно звонко трубило в свою боевую трубу: победа! победа! Надоело быть послушным, маленьким, бессловесным, хватит меня тыркать, хватит мне велеть и приказывать! Вот какой великий, даже грандиозный смысл был в моем пребывании в запертой ванне. Этот смысл даже немножко испугал меня. Я выключил воду и прислушался. Наверное, немножко испугались и родители – они о чём-то тихо шептались на кухне, иногда звякая ложками. Время вдруг показалось томительно длинным. Сколько ещё его пройдет, прежде чем они додумаются извиниться? Я закрыл глаза и сразу представил двор с плавающим по воздуху тополиным пухом, высыхающие лужи, шуршащие по асфальту конфетные обертки. А в ванной было холодно и скучно. Во всем этом была мучительная неразрешимость. Я не мог объяснить, что со мной. Я только знал, что дело не в том, и не в этом, а совсем, совершенно в другом. Это другое было гораздо важнее, чем мои крики, мамина обида и всё прочее! Это другое и был я сам, со своим глухим упрямством, с сосущей слабостью в затылке и под коленками, с заиканием и веснушками на носу – и это всё вместе так плохо склеивалось, соединялось, сливалось, а тут его ещё дёргали с каким-то килограммом сахарного песку и батоном хлеба. Почему я закричал на маму, что за тяжесть в голове, почему я боюсь кассирши и сижу, как дурак, здесь? И вдруг я понял, что убежал сюда не от родителей и не от булочной. Я сбежал сюда от щемящего чувство тревоги. Это оно ходило за мной по пятам, с самого утра, как насморк или икота. Это оно сделало меня злым и разбитым. Моя тревога – это и был я. Она не могла бы кончиться, даже если бы мама и папа встали сейчас передо мной на колени, а вместо булочной предложили пойти в зоопарк. …И мне показалось, что эта тревога всегда будет со мной. И что если взять с собой в магазин на всякий случай сто рублей, чтобы уж точно на всё хватило, она всё равно будет жечь потихоньку, как прожигает линза из сломанных очков листок бумаги – сначала жёлтое пятнышко, потом чёрное, потом дым. Ведь солнце горячее. Тревога за всё – чтобы не погасло солнце, чтобы всё успеть. Чтобы тебя не разлюбили… Чтобы не показаться смешным, не стать дураком, не делать никому плохо. – Ты там живой? – с любопытством спросила мама и постучала в дверь. Я молча щелкнул задвижкой, вышел и протянул ладонь за рублем. – Да ладно, можешь не ходить, – удовлетворенно сказала мама и чуть-чуть подтолкнула меня к двери, несильно, необидно. Я ещё раз посмотрел на свое убежище. Все так же равнодушно блестел кафель, пахло хозяйственным мылом, шумно текла вода. – Воду-то зачем включил? – спросила мама и повернула кран. Стало тихо. Я снова вышел во двор и почувствовал, что жить стало легче. Обида совсем прошла. Да и была ли она вообще?