Текст:Парчинская Анна. Аргентинское танго (ж. Кукумбер 2003 № 7)

Парчинская Анна — Аргентинское танго

Хорошо помню, как я появилась на свет. Туловище, руки, ноги ещё не принадлежали мне, но вложенный в голову механизм уже работал. Мои глаза открылись. Я увидела голый свет ламп и синие окна; работниц, собирающих разрозненные части моего тела, одевающих и причёсывающих меня; своё голубое платье с воланами, берет и башмаки. Потом меня уложили в коробку, и наступила темнота. Толчки сменялись покачиванием, а я лежала, как в колыбели, и ни о чём не думала. Когда шум и голоса отдалялись, я засыпала. Просыпаясь, я слышала уже другие, новые, голоса и новый, незнакомый шум. Не знаю, сколько прошло времени, пока однажды чьи-то руки не вытащили меня из коробки. – Мама! – вскрикнула я. Что-то весёлое, блестящее, разноцветное ослепило меня. Вдоль стен, на полках, украшенных серебряной мишурой, стояли игрушки: куклы, медведи, зайцы, коты и щенки всех пород и мастей. А ещё домик с кружевными занавесками, мебелью и настоящей, загорающейся над столом люстрой. Как здорово! Я не знала, кого и как благодарить за этот сверкающий мир, за возможность знать, видеть и понимать. У некоторых кукол и зверушек внутри, наверное, тоже имелся какой-то механизм. Я слышала лёгкий шелест их мыслей, перелетающих с места на место, как мотыльки. – С новосельем, Маша! – мелодично звякнула неваляшка, когда меня пронесли мимо неё. – Маша-замараша, – засмеялись куклы Нина и Катя и тут же забыли обо мне, занявшись выяснением собственных непростых отношений: – Когда меня купят, – сообщила Нина, – у меня будет коляcочка и шубка. – А у меня – кровать и посуда, – не осталась в долгу Катя. – А у меня – заводная мышь или даже крыса, – влез, не вытерпев, жёлтый синтетический кот. – Чаю хочешь? – не известно к кому обратилась румяная Таня-самоварная. Задорно подбоченясь, она сидела на расписном чайнике, венчающем большой самовар. – Мама! – опять не удержалась я, когда, потеснив плюшевого медвежонка, меня усадили прямо напротив полки с механическими игрушками. Вот где творились настоящие чудеса: вдоль прилавка, звеня, мчалась пожарная машина с пожарниками, баран играл на флейте, а по зелёным холмам к нарядной станции приближался поезд. И тут я заметила аргентинскую пару, застывшую в танце на круглой площадке. Он, стройный, в чёрном костюме с красной гвоздикой в петлице, обнял партнёршу, одетую в длинное красное платье с чёрной розой у пояса. Чувствовалось, как напряглись они, сохраняя до поры, до времени вынужденную неподвижность. – Скучно, – отвлёк меня сидящий рядом медвежонок, – давай поиграем во что-нибудь. – Маша и Медведь! – задёргался на ниточках деревянный паяц. – Меня зовут Миша, – не обращая на него внимания, продолжал медвежонок. – Ты – Маша, я – Миша. Легко запоминается. У тебя как с памятью? – Нормально – ответила я. – Тогда давай играть в города. Мы раньше с неваляшкой в города играли. А потом её уронили, и она всё забывать стала. Но поиграть нам не удалось. Зал наполнялся людьми. Запахло мандаринами и снегом. Взрослые и дети бесцеремонно разглядывали нас, тормошили холодными руками и ужасно шумели. Справа, из музыкального отдела, доносились песни. Слева несколько телевизоров во всю мощь транслировали латиноамериканский сериал. К концу дня я так устала, что уснула с открытыми глазами. На следующее утро я проснулась поздно – в зале опять толпился народ. Так прошла неделя. – Без выходных и перерывов работаем, – солидно рассуждал медвежонок, – новогодняя распродажа. – Меня раньше всех купят, – ни с того, ни с сего заявила Нина, – у меня платье, как у Барби. Её и остальных своих соседей я могу видеть только краешком глаза, зато я целые дни любуюсь танцующей парой. Иногда их снимают с полки, сдвигают рычажок сбоку площадки, и аргентинец, резко и чётко поворачивая голову, ведёт свою даму по кругу, прожигая её горящим взглядом. И каждый раз я замираю от страха: вдруг сейчас их кто-нибудь купит, и я больше никогда его не увижу. Он ли, его ли страна поразила моё воображение? Подумайте только – дважды иное полушарие. И когда у нас снежное зимнее утро, у них душный летний вечер, в домах распахиваются окна, закрытые на время сиесты, люди на террасах пьют кофе, глядя, как докрасна раскалённое солнце погружается не в море – представляете? – в океан! Оплывают у горизонта синие облачные замки, к которым бежит по воде золотая дорога. Чувствуете ли вы запах водорослей и магнолии? Доносятся ли до вас с иллюминированного причала звуки танго? Ах, если бы я могла танцевать!.. Но мне остаётся лишь смотреть, как Родриго (я почему-то думаю, что его зовут Родриго) очерчивает круг за кругом, обняв красавицу-сеньору. Магический круг, куда посторонним нет доступа. – Buenos dias, – говорю я ему каждое утро. Но он всецело поглощен сеньорой в красном и совсем не замечает меня. «Неужели он не чувствует, что я постоянно думаю о нём?» – грущу я. И получаю неожиданный ответ: – Конечно, не чувствует. Нечем ему чувствовать, – по-медвежьи бесцеремонно обрывает мои фантазии Миша. – У него внутри нет ничего, кроме пружинки. Одной на двоих. Брось расстраиваться! Давай лучше в города поиграем. – Буэнос-Айрес, – автоматически вспоминаю я. Мне кажется, что я падаю в пустоту. Не может быть, чтобы только пружинка! У него, умеющего двигаться, как люди, живущего не похожей на нашу, таинственной жизнью! – Говорю тебе, брось! Какой ещё Буэнос-Айрес?! Меня с ним на одной фабрике, в Житомире, делали. «Какая разница, где его делали, – думаю я, – если на нём лежит отсвет необыкновенной страны, если я представляю его с газетой (аргентинской, между прочим) в шезлонге на берегу океана, если знаю все его привычки. Я вижу его за утренним кофе (сахарница, щипцы, крахмальные салфетки) и в бильярдной (слои дыма, костяной стук шаров). Я представляю, как он познакомился с X (музыка, полумрак, ледяной коктейль), и как сходил с ума по Y (пистолет у виска), как пытался забыть её (палуба, закат, девушка в красном) – словом, всю его жизнь до того момента, как он замер в бесконечном танце. Разве можно смириться с тем, что этой жизни не было, что вместо неё – чёрная пустота?.. И разве способен какой-то медведь отличить сдержанность от бесчувствия? Он не знает, сколько пришлось пережить Родриго…» – Купи! – оглушил меня детский голос, и цепкие пальцы сжали мою шею. – Мама! – закричала я, погружаясь, как в смерть, в темень коробки. «Сеньора, сеньора!» – надрывался телевизор слева. «Эти глаза напротив…» – гремело справа. – Ма-а-а-а, – плачу я в такт укачивающим меня движениям. – Не плачь, Машенька, я тебе ёлочку покажу, – говорит девочка и несёт меня в гостиную. – Мама! – от удивления я перестаю плакать: в гостиной на столе, покрывая пышными юбками чайник, восседает, подбоченившись, Таня-самоварная. – Чаю хочешь? – спрашивает она, как ни в чём не бывало. – Танечка! Как ты меня нашла?! А что с Родриго? Я не видела его три дня. И даже попрощаться с ним не успела. – Чаю хочешь? – задаёт она тот же вопрос, и я опять начинаю плакать. Ну почему купили именно меня? Бедный Родриго! Только я понимала его. Как одиноко ему теперь! Пока я была рядом, он не обращал на меня внимания, и теперь он уверен, что я обиделась и ушла. И, может быть, сейчас он в отчаянье мечется по своей круглой площадке, не зная, как меня вернуть. – Что ты плачешь? Посмотри, какая ёлочка красивая! – приговаривает девочка, продолжая изо всех сил меня укачивать. В её руках я двигаюсь короткими, резкими толчками, будто танцую танго, и плачу всё сильнее. Девочка устала. Отшлёпав напоследок, она укладывает меня в коляску. Я лежу с дурацкой улыбкой и молчу. Говорить тут не с кем. Девочкины игрушки не отвечают. Её старый медведь со свалявшейся шерстью не предлагает поиграть в города. Наверное, его часто роняли. И мне остаётся только ждать, пока уронят меня, и сломается никому не нужный механизм, от которого всё время хочется плакать. А на ёлке подрагивает лёгкий картонный гимнаст, в золотистом костюме. Он поворачивается ко мне и улыбается. Ему весело. Потому что внутри у него ничего нет. Даже пружинки.