Текст:Марзан Никита. Как Женюрка маму-мамулечку с Восьмым марта поздравлял (ж. Кукумбер 2011 № 07)

Материал из Буквицы
Перейти к навигации Перейти к поиску

Марзан Никита — Как Женюрка маму-мамулечку с Восьмым марта поздравлял

Ах, ёлки-палки! Опять Восьмое марта! Вот странно так странно. Новый Год ждёшь-ждёшь, а он еле-еле ползёт. А Восьмое марта прыгает, как блоха. Прыг-прыг – Восьмое марта. Прыг-прыг – Восьмое марта. И ведь каждое Восьмое марта нужно придумывать, что подарить маме-мамулечке. Хотя мама-мамулечка и говорит: «Женюрка, лучший подарок для меня – это твой дневник с пятёрками». Но кому нужен дневник? Особенно с трояками. Однажды я уже купился на эти мамы-мамулечкины слова и во что бы то ни стало решил получить пятёрку. Ну хоть одну. В честь припрыгавшего Восьмого марта. Для этого я выучил стишок. Не очень длинный. Нам как раз задали стишок учить. Там четыре строчки. Сейчас не помню, про что. Помню только… этот, как его… Размер. Тара-тара-тарара

Тири-тири-тири

Трам-там-там-там детвора

Трюх-трюх в целом мире. И на уроке решил руку тянуть, чтобы меня спросили. А училка взяла и заболела. Вместо неё припёрся дед по труду и весь урок трындел, как сделать табуретку из старой лыжи. Я ничего не понял, потому что зверски разозлился, что зря учил «трюх-трюх в целом мире». После переменки был урок математики, а я всё ещё злился. Математичка вообразила, что я злюсь на неё, и вкатила мне пару, хотя я рассчитывал на трояк. Дроби я всё-таки кое-как, но помнил. Дать бы этому деду по труду табуреткой из лыжи. Короче, больше я глупостей не делал и стишки не учил. А тут опять Восьмое марта прыгает! Вот прихожу я из школы и думаю – что делать? Даже комп не включил, хотя всегда его включаю. Сижу, затылок чешу – что же маме-мамулечке подарить? Потом решил – нужно с папой пошептаться. Всё-таки у папы и жизненный опыт, и деньги. Или одно, или другое поможет. Папа стоял на балконе. Он смотрел на небо и чесал затылок. Так мы стояли и чесали затылки. Каждый свой. – Прямо не знаю, что маме подарить, – сказал папа, – у неё уже всё есть. – Может, деньги в конверт положить? – сказал я. – У меня ни копейки, – вздохнул папа, – я всю зарплату и так маме отдаю. – У меня тоже ни копейки, – вздохнул и я. Хотя мне-то чего вздыхать? Мы опять постояли, почесали затылки. – А может, что-нибудь из твоего жизненного опыта? – спросил я. – Что-нибудь сделать своими руками? Без денег. – Своими руками? – задумчиво откликнулся папа. – Ну да, – сказал я, – например, табурет из старой лыжи. Получается очень красиво. – Нет у меня такого жизненного опыта, – признался папа. – И лыжи старой нет. – Тогда пойдём на улицу, – сказал я, – а то мама вернётся и сразу поймёт, что у нас проблемы. И начнёт эти проблемы за нас решать. И получится уже не женский праздник, а мужской. – Ты прав, – сказал папа, – отступление – не бегство. Мы пошли гулять по скверу. Потом сели на скамейку и стали смотреть, как люди едят мороженое. У этих людей были и деньги, и жизненный опыт. И, может быть, даже старая лыжа. А у нас ничего этого не было. Тут к нам подошёл человек-реклама. Он нёс два фанерных щита. Один щит на груди, другой – на спине. На щитах были нарисованы духи, а наискосок шла надпись: «С женским днём!». – Купите духи для любимой женщины, – сказал человек-реклама. – У нас денег нет, – сказал я. А папа промолчал. – Носите щиты, – сказал человек-реклама, – к вечеру на духи заработаете. – А где взять щиты? – спросил папа. А я промолчал. Я же выскочка. – Вон в том магазине, – показал рукой человек-реклама. – Скажите им, что хотите рекламировать духи. Вам дадут такие же щиты. Будете ходить среди людей. А вечером получите деньги. Мы разом встали и пошли в магазин. Там нам дали щиты, которые папа повесил себе на грудь и на спину, и мы вернулись в сквер, чтобы ходить среди людей. – Знаешь, Женюрка, – сказал папа, – я буду идти медленно, а ты иди быстро. Если встретишь знакомых – заговаривай им зубы, чтобы они меня не заметили. А то неудобно как-то. И я помчался вперёд, чтобы не наткнуться на знакомых. Так мы и работали. Я спереди, папа сзади. Я на ходу тренируюсь, как буду заговаривать зубы. «Здравствуйте, как ваше здоровье, как жена, как дети?». Тут я оборачиваюсь на папу, а он стоит и разговаривает с какой-то не знакомой мне тёткой. Ах, ёлки-палки, пропустил-таки! И я пошёл обратно, почему-то на цыпочках. А у этой тётки пальто дорогое и серьги золотые. И тётка папе говорит: «Ах, сколько лет, сколько зим! Мы с тобой не виделись со школьного выпускного бала!». – Да, – кивает папа. Ему явно неудобно перед этой тёткой в золоте. На груди – фанера, на спине – фанера. – Здравствуйте, – начинаю я заговаривать тётке зубы, – как ваше здоровье… – Это мой сын, – говорит папа. – Какой хороший мальчик, – говорит тётка, даже не посмотрев в мою сторону. – Заходите ко мне на чашку чая! – Нет, – сказал папа, – Женюрке нужен свежий воздух. Мы ещё погуляем. – А если я куплю духи, – тётка ткнула пальцем с золотым кольцом в папину фанеру, – тогда пойдёте? – Я бы выпил чашечку, – очень беспечно сказал я, – а то мороженого объелся, замёрз даже. – Ну, только если одну чашечку, – сказал папа и перебросил передний щит с груди на спину, наверное, чтобы не позориться перед консьержкой. В подъезде, где жила эта тётка, наверняка должна быть консьержка. Значит, кое-какой жизненный опыт у папы всё-таки был. Квартира у тётки была огромной. Пять красивых комнат, на стенах картины, кругом китайские вазы. Папа с грохотом сгрузил свои щиты в просторной прихожей. Он хотел и ботинки снять, но я не дал. Что мы, в музее, что ли? Но тётка даже не заметила, что мы в ботинках прёмся. Она подала нам чай в тонких чашечках и, не отрываясь, смотрела в папины глаза. Мои глаза её не интересовали. – Я тебя любила с третьего класса, – сказала тётка папе и зазвенела золотыми украшениями. – Любила и страдала, любила и страдала. – Ты же всегда гуляла со старшеклассниками, – осторожно возразил папа. – На меня даже не смотрела. – Чепуха! – всплеснула тётка руками. – Мне всегда нравился только ты. Папа покосился на меня, как скакун на своего жокея, мол, а теперь куда поскачем, Женюрка? – А вы когда духи купите, – спросил я. – А то нам домой пора? – Вот-вот, – горестно сказала тётка и закрыла накрашенные глаза, – даже духи к празднику мне приходится покупать самой. Ни детей, ни мужа. А всё потому, что я любила только тебя. – Но я был такой невзрачный, – сказал папа. – Кстати, сын – твоя копия, – невпопад сказала тётка. Наверное, она думала совсем о другом. – Знаете что? Оставайтесь у меня жить. – Как это? – разом спросили мы с папой. – А вот как, – тётка обвела рукой комнату. – Хоромы у меня просторные. Но ведь я в них совсем одна. Не бросайте меня, а? Тут папа встал из-за стола. Чуть-чуть раньше меня. И пошёл к двери. Вернее, мы пошли. Вернее, побежали. Схватили фанеру, и – на улицу. Хорошо, что ботинки не снимали. Я пару раз оглянулся – нет ли погони? Вот ведь вруха какая оказалась! Духи не купила. Вруха. Папу она любила. Вруха. И то, что я невзрачный, ух, вруха! Мы с папой так разволновались, что фанеру на папу шиворот-навыворот повесили! Духами внутрь, а чистой стороной наружу. И тут меня осенило. Я взял кусок битого кирпича и написал на обоих щитах: «Мы любим нашу маму-мамулечку!» И до вечера мы ходили среди людей, чтобы все знали, что мы любим нашу маму-мамулечку. А потом пошли домой. Во дворе нас окружили соседи. Они проводили нас до подъезда. А на балконе стояла наша мама-мамулечка и смеялась, а соседи её поздравляли. Мы с папой стояли со своими щитами и тоже аплодировали маме-мамулечке как сумасшедшие. А мама-мамулечка крикнула нам с балкона, что такого замечательного подарка ей ещё не дарили. Когда я лёг спать, то вдруг подумал про ту тётку в золоте, которой никто ничего не подарил. – Ладно, – подумал я, засыпая, – обязательно что-нибудь ей подарю. Дневник-то мой ей, конечно, не интересен. Стишок тоже уже не помню. Но вот если я найду старую лыжу, то… Тут я заснул. Хороший вышел праздник. Каждый год бы так.