Текст:Минаев Борис. Папина война (ж. Кукумбер 2005 № 7)

Минаев Борис — Папина война

Мы сидели на кухне с папой. Было воскресенье, счастливый день, когда родители остаются дома. Предположим, что это была осень. Еще не холодная, не сырая, не скучная, а весёлая, разноцветная и тёплая осень. Папа спокойно пил чай. Иногда он пил его с белым хлебом, ломая булку на маленькие кусочки и размачивая в кружке, как в этот день. Он называл это – тюря. И я тоже тогда сделал себе тюрю. Мама увидела и возмутилась:

– Ну, начали! Опять тюря! Ведь не война же… – А причем тут война? – удивился я, запихивая в кружку здоровый кусище. – Во время войны так делали, – объяснил папа. – Только хлеб был чёрный, а вместо чая – кипяток. – А зачем? – удивился я, ложкой доставая из чая жидкую хлебную кашу. – Чтоб вкуснее, больше ни за чем, – папа потянулся за чайником и по дороге уронил крышку от сахарницы. Мама едва заметно вздрогнула. – Хватит чай пить! – недовольно сказала она. – Надо в прачечную идти. А то там очередь будет – на целый день. Я очень расстроился. Вот еще, прачечная. Сидеть вместе с папой я хотел очень долго. И тогда я набрал воздуха и спросил:

– Пап, расскажи мне про войну! Мама обернулась. – Чего это ты? – с интересом спросила она, включив воду в раковине, чтобы быстро помыть чашки. Но я не ответил. Я смотрел на папу – внимательно и выжидающе. А он точно так же смотрел на меня. – Не знаю, – ответил он,– что тебе рассказать. Я не воевал. Подвигов не делал. – Да я знаю! – закричал я. – Но ведь ты же ЖИЛ, когда была война? – Жил, – ответил он. – Точно, жил. В Москве, потом в эвакуации, потом опять в Москве. – Ты же знаешь, – вмешалась мама, – что папу в поезде чуть не потеряли. А потом опять нашли. Я действительно это знал. Всё самое интересное про папину войну мама давно сама мне рассказала. Папа не любил ничего повторять. Когда-то давно он всё рассказал маме, а она потом мне. …Как тётя Роза и тётя Катя рыли под Москвой траншеи, а маленький папа ездил им помогать – я знал. Как он один раз тушил зажигалку песком, – тоже знал. Как он выходил из метро и смотрел по дороге окна ТАСС с карикатурами на Гитлера – и это тоже я знал! И как дядя Юзя, будущий тети Катин муж, привез им с фронта консервы, всё это мне было хорошо известно. Но ведь было же наверняка что-то ещё! Что-то интересное! Папа потер рукой шею. Там, под правой скулой, на красноватой хорошо выбритой коже, у него была странная ямка – розовая, как десна. – Видишь, – сказал папа, – это мне финкой флюс отрезали. Он у меня во-он такой вырос. Врачей же зубных почти не было тогда. – Как это – финкой? – не понял я. – Ножом, что ли? – Финкой немецкой, трофейной, – папа сверкнул своими золотыми зубами. – Болел очень зуб, дико. Всё вот тут вспухло. Я ходил-ходил с этим флюсом, думал, что помру. А тут сосед наш, Марик, с фронта приехал, контуженый офицер. У него пистолет был. Я говорю: Марик, давай застрели меня. – А он? – прошептал я в большом волнении. – А он говорит: приходи вечером ко мне, я пришёл, он финку вынул, спиртом протёр, чик, и всё. Папа засмеялся, посмотрел на маму. Она недовольно нахмурилась. Тоже мне, поучительная история, говорил её взгляд. – А еще у меня мыши были, белые, – вдруг вспомнил папа. – Они у меня, знаешь, где… на чердаке жили. А Роза как раз туфли купила, такие новые, лакированные. Они тогда очень дорого стоили. – Ну? – поторопил я его хмуро, чувствуя заранее, что и из этого рассказа ничего путного не получится. – Ну, и я принес однажды этих мышей в квартиру с чердака, чтобы они чуть-чуть погрелись. А они взяли и сожрали туфли эти. Папа встал, открыл окошко и выглянул во двор. Его спина в белой рубашке загородила солнце, и я как-то вдруг заскучал. – Неинтересно? – спросил папа, не оборачиваясь. – Интересно, – сказал я, чтобы его не обидеть. – А ещё, – сказал он, высунувшись почти до пояса в окно, – у меня деньги в трамвае украли. Знаешь, как мне обидно было? Тогда много вообще ворья развелось. Особенно у вокзалов, и в Марьиной роще у нас. – Ясно! – закончил я разговор и пошел в свою комнату. – Спасибо надо говорить! – крикнула мне вслед мама из кухни. …А в следующее воскресенье мы с папой пошли в кино смотреть фильм «Освобождение». Затаив дыхание, я глядел на вереницы танков, слушал оглушительные залпы пушек и противный вой авиабомб, следил за вдумчивым разговором маршала Жукова с товарищем Сталиным, в усах и с трубкой. Вот это была война. Настоящая. Интересная. Не на жизнь, а как говорится, насмерть. Красное зарево полыхало на моём лице, когда мы с папой выходили из кинотеатра. Папе кино тоже понравилось. – Хорошая картина! – сказал он, когда мы подошли к автобусной остановке. – Всех показали: и Рокоссовского, и Конева. Было темно. Мимо остановки, разбрызгивая грязь, проносились машины. Наступила глубокая, сырая осень. В темноте едва белело папино лицо. – А больно было, когда тебе флюс отрезал этот… контуженный? – вдруг спросил я. Папа вздрогнул и помолчал. – Очень, – сказал он. Я представил себе трофейную финку – холодную, длинную, с тёмной деревянной ручкой. И контуженого офицера Марика. И чёрные куски хлеба – тюрю, плавающую в кипятке. И дребезжащий трамвай, в котором галдит шпана. И новенькие чёрные туфли, обглоданные мышами. И отметки в дневнике за немецкий язык – два, три, два…. И коридор мужской школы с портретом товарища Сталина. И вообще всё, о чём он мне так и не рассказал. Я нащупал в темноте отцовскую руку, и крепко, как можно крепче, сжал его ладонь. И больше никогда не спрашивал о войне.