Текст:Вильке Дарья. Туманность Архипкина (ж. Кукумбер 2010 № 03)

Вильке Дарья — Туманность Архипкина Рубрика: Другие

Архипкина звали просто Архипкин. Имени его никто не знал. У него было хитрое мужицкое лицо, пшеничные вихры и нос картошкой. Архипкин носил рейтузы. Всегда – даже когда на дворе жарило солнце, и поселковые тянулись гуськом на пруд: с полотенцами на плечах, в выцветших плавках. А он стоял около своей дачи – кургузого бревенчатого домика, заросшего черноплодкой, – и псом высматривал себе компанию. Как только мимо проходили те, с кем ему было интересно, он ковылял, перепрыгивал через канаву и шёл следом. Казалось, ему даже не нужно говорить «к ноге» – сам шёл. По Архипкину не вздыхали девочки, он не был героем ничьего романа. С ним не старались встретиться – его старались не встречать. Девчонки, завидев его, закатывали глаза и вздыхали. «Не пойдём так, а то ещё Архипкин привяжется», – говорили они. Но это-то и было совсем невозможно – обойти дом Архипкина. Дом стоял на главной улице посёлка. Архипкин неизменно стоял около дома. И каждый проходящий мимо попадал под прицел его глаз-щёлок. Он казался огромным толстощёким младенцем в этих своих рейтузах с начёсом, всегда тёмных, чёрных или коричневых, – немарких. Кроме Архипкина, достопримечательностями в дачном посёлке служили водокачка, дуб, пруды и сторожка. Водокачку – похожую на огромный ржавый зуб – видать отовсюду. Когда сливают воду – тут же и нужно со всех ног бежать к ней, чтобы не пропустить и завороженно смотреть на ухающую со зверской силой вниз воду. Дуб стоял на Главной улице и отмерял середину пути. На солнечном пригорке у корней росла земляника, и выстроили кучу муравьи. Вверху когда-то болталась тарзанка, а потом в дуб ударила молния, сделав большое дупло и располовинив крону, – тарзанку сняли, и лазить на дуб запретили. «Пошли на пруд!» – говорили Симка с Пашкой. Меня и сестру-Асю отпускали только со взрослыми. Нам и спать нужно было всегда идти раньше всех. «На горшок и в люльку», – тогда издевательски говорил Пашка. Хотя он не злой – просто шутит так. В это лето вдруг неожиданно стали отпускать купаться одних. И даже на большой пруд. На все три пруда. В маленьком пруду зато жила самая настоящая водяная крыса – она буксиром плыла на свой островок, руля хвостом, похожим на бревно. Поселковые мальчишки мечтали поймать её и сделать шапку. И вечерами, в темноте, пугали друг друга рассказами про то, как крыса тащит под воду рыбаков. На маленькие пруды Архипкин никогда не ходил, в лес тоже – боялся, наверное. А вот на большой, около сторожки, – всегда пожалуйста, только помани. Архипкин никогда не купался. Среди голых ребят, около воды он по-настоящему срастался со своими рейтузами. Стоял, хитро улыбаясь, на берегу или садился на корточки, скрючившись как-то так, что голова оказывалась меж коленок, а руки обнимали голову, – и становился похож на какую-то странную обезьянку. – Эй, Архипкин, иди купаться! – орали старшие ребята и брызгали ему в лицо водой из пруда. Он – прыжками, боком – отбегал подальше от кромки берега и снова садился, складываясь пополам. А ребята смеялись так громко, что смех взлетал вверх, отталкивался от высоких деревьев на другой стороне пруда и валился в воду. – Архипкин, а Архипкин, – подчёркнуто небрежно сказала я, – а хочешь полететь на Луну? – Хочу, – сказал Архипкин, и глаза его жадно заблестели. «Наверное, так же они блестят, когда он разглядывает пачку пломбира», – подумала я. Кто первым сказал: «Отправим Архипкина на Луну»? Мы то в разбойников и принцесс играли – с переодеваниями и погонями, то пионерлагерь открывали. А однажды я даже спрыгнула со второго этажа. Какое, наверное, это чувство – лететь вниз, думала я. И сиганула из окна – в кучу песка, насыпанного прямо под ним. Бабушка дремала в шезлонге за домом – ей ничего говорить нельзя было, а то она бы расстроилась. Получилось ужасно неинтересно – меня тянуло на землю мешком, и было ни капельки не похоже на чудесные полёты, что бывают во сне. Приземлившись, я стукнулась подбородком об коленку и раскроила зубами губу. Пашка, откуда ни возьмись, заорал со своего участка: «А ну-ка прыгни ещё раз, я фотоаппарат принесу!» Симка и Полинка прибежали с Главной улицы: «Мы тебя издалека увидели». Потом мы все замывали кровавые лужицы, которые натекли из моей губы на ступеньки крылечка, – тихо, как мыши, чтобы бабушка не проснулась. Мама, когда про всё узнала, покачала головой и огорчённо сказала: «Никогда не думала, что ты такая дурочка». С Луной должно получиться в сто раз интереснее, решили мы. Все хотели стать космонавтами – ну или дожить до времени, когда на Марс станут ходить космические трамвайчики, а с марсового вокзала будут водить экскурсии по городам будущего. Луна была бы пересадочной станцией – мы рисовали в школьных тетрадках лунные ландшафты, кратеры и реки, отливающие серебром. А внизу – обязательные подписи-истории. Их придумывали с детства, когда папа играл с нами в космос. На одной из постелей был космический корабль, папа включил пылесос и выключил свет. В горячем воздухе подпрыгивал мячик в ореоле пылинок – мы летели к далёкой Луне. Любой был бы рад, если б его отправили на Луну, короче, – заключили мы. Полинка притащила голубые занавески – давний предмет моей зависти. Дымчатые разводы от стирок придавали им загадочности. И ещё они были лёгкие, как пух – в них можно было закутаться и играть в инопланетянку. Теперь занавески должны сыграть роль лунной декорации. Симка, пыхтя, натянул их между деревьями, отчего полянка стала похожей на какой-то шатёр бедуинов. Пашка принёс провода и ржавые пружины – их мы развесили по деревьям. – Будто на другой планете на деревьях растёт морковь, – сказала сестра-Ася и приспособила на ёлки выдранную на огороде, ещё не доросшую морковку. Нужно было ещё путешественника чем-то кормить. В кухонном шкафу лежало печенье «Юбилейное» в большой пачке и карамельки. Как должна была выглядеть еда на Луне, мы не знали. Поэтому я поломала печенье мелко-мелко, раскрошила конфету и всё это ссыпала в глубокую пластмассовую мисочку. Собачью, чапину, – другой в спешке не нашлось. – Нет, – поморщился Пашка, – как-то это не по-инопланетному. Кто-то протянул кусочек пенопласта. Я попробовала на зуб. Точно! Это то, что надо. Покрошила его тоже. Сестра-Ася вдруг наклонилась, загребла щепотью песок и сыпанула в миску. – Вот, теперь по правде инопланетное, – сказала она. Полинка неуверенно потрогала пальцем песок и пенопласт:

– А если у него живот заболит? Надо высыпать. Песок же… Я тоже засомневалась, но потом подумала, что задний ход дают только трусы, и смело решила:

– Ничего ему не будет. Он же даже в жару в рейтузах ходит – Архипкин крепкий. Пашка смеялся. Симка качал головой. А сестра-Ася ходила и трогала пальчиком ржавые пружины на ёлках. – Если он скажет, что ему больно, – перестанем и отпустим его, – предложил Симка. Все согласились. Это просто шутка, а мучить Архипкина никому не хотелось. Представление должно же ему тоже понравиться. – Давай, Архипкин, поехали, – сказал Пашка, который в общем-то был добродушным и незлым, – на Луну. – И улыбнулся снисходительно. Архипкин, как щенок, которому показали вкусную сосиску, сорвался с места и пошёл с нами, пританцовывая вокруг и заглядывая каждому из нас в лицо. Мне было даже неловко оттого, что он так радовался. За нашей улицей, там, где поворот исчезает в зарослях мышиного гороха, – в нём было хорошо прятаться, играя в казаки-разбойники, – остановились. Отсюда рукой подать до леса, и Архипкин ни в коем случае не должен был понять, что мы его туда поведём. Леса он боялся и мог заупрямиться. – Ну вот, отсюда мы и… полетим, – сказала я. – Только мы тебе, Архипкин, завяжем глаза. Он покорно кивнул и подтянул рывком рейтузы, которые сползли вниз. Если бы он сказал: нет, никуда я не полечу, отстаньте от меня, мы бы точно разошлись и забыли про всё. Но он только кивал и вытягивал шею, чтобы нам было удобнее обмотать лицо белым платком в синий цветочек. Полинка и я взяли Архипкина с двух сторон под руки и повели к забору – туда, где железная сетка расходилась маленькой калиткой. Пашка и Симка затрещали пружинами. – Мы взлетаем, Архипкин, – сказали они, – слышишь, как ревут турбины? Архипкин кивал и улыбался – на щеках кожа складывалась в неизменные ямочки. – Скоро мимо нас пронесутся тысячи звёзд, – поднажал Пашка, а сам чуть улыбался, – они несутся в космосе за тысячи световых лет от нас. Подумай, Архипкин, какое чудо. – Сейчас будет меняться атмосфера, – деловито сказала я. – Капитан, включите термоустановки. Архипкин, приготовься, сейчас может быть неприятно. Сестра-Ася отломила две большие крапивины и провела ими по толстеньким, в ямочках, ручкам Архипкина. Он дёрнулся, но блаженная улыбка не сошла с его лица. Сестра-Ася хлестанула посильнее. Мы переглянулись. Полинка вглядывалась в его лицо, стараясь уловить миг, чтобы прекратить всё это. – Всё нормально, Архипкин? – спросила она. Он кивнул: ага, хорошо. Пашка нацепил одну из своих фирменных кривых ухмылочек: мол, дурачок, чего с него взять. Я же вам говорил. А сестра-Ася хлестанула побольнее. Ей, кажется, нравилось его лупцевать. И нравилось, что он её не видит и не сопротивляется. А он только легонько и беспомощно, как щенок, дергался. – Ну, вот мы и приехали, – сказал примирительно Симка и снял с Архипкина повязку. Тот моргал, будто после сна, и вертел головой, рассматривая голубые тряпки в дымчатых разводах, окрашенную в синий цвет траву и морковь с пружинами на ёлках. Я думала – ну вот, сейчас он скажет: ребят, вы чё, сбрендили? Ха-ха, скажет, краски в лесу набрызгали, пружинки развесили. Хорош прикалываться. И тогда мы тоже с облегчением засмеёмся, Пашка хлопнет его по плечу, и все мы пойдём в посёлок. Будем болтать о Луне и об инопланетянах и хохотать, вспомная, как Пашка говорил про звёзды и тысячи световых лет. Но Архипкин только блаженно улыбался и вопросительно-утвердительно говорил: – Луна? Ой, какая. Он же не может в это верить, думала я. Он подыгрывает. Разыгрывает нас тоже. Чтобы нам не обидно было за весь этот маскарад. Было неловко – и за себя, что придумали всё это, и за него, что он не говорит: ну всё, баста. – Посмотри, Архипкин, какая трава, – улыбаясь, сказал Пашка. Тут Архипкин зачем-то опустился на траву и пополз по ней на четвереньках, то и дело останавливаясь, чтобы погладить синие кустики. Он нарочно, подумала я. Хочет, чтобы мы почувствовали себя плохими. Извергами. Меня разобрала злость. Я ведь никогда никого не обижала. Наоборот, подбирала птиц с перебитыми крыльями, одиноких мышей – и выкармливала их. И Полинка тоже не обижала. И Симка. Про Пашку не знаю точно, но знаю, что он добрый – хоть и притворяется бесстрашным ковбоем, которому всё нипочём. Но и его, видно, Архипкин разозлил. Пашка сзади легонько показал ногой, словно собираясь дать ему лёгкого пинка. Архипкин прямо-таки напрашивался. Он обернулся, взглянул на Пашку снизу вверх, словно бычок, потом посмотрел на нас неуверенно и рассмеялся. Мы тоже – от облегчения. – А как называется то… ну где гремело и звёзды были? – Туманность это, Архипкин, – важно сказал Пашка сверху. Он умный, Пашка, и много чего читал про звёзды, чёрные дыры и созвездия. – Ну а теперь, так положено у нас на Луне – хлеб и соль. Поешь, Архипкин, после долгой дороги. Он поднялся и снова вытянул шею – от любопытства. Я достала пластмассовую синюю миску – из неё много раз пила наша собака, вспомнила я и увидела даже, как она лакает, хлебает, капает водой с бороды, – и протянула ему белую пластмассовую ложечку. – Кушай, кушай, – сказала я. Но на самом деле я не знала, чего мне хотелось больше – посмотреть, как он будет есть песок или чтобы он отказался. Потому что думать про то, как он будет жевать пенопласт, было всё-таки неприятно. – Это самое вкусное, что прилетевшим дают на Луне, – добавила сестра-Ася. Подумала, вспоминая трудное слово, – деликатес это. Давай. Архипкин зачерпнул ложкой кашу, подставил гладкую, молочную ладошку, чтобы не рассыпать, помедлил и отправил в рот. Медленно начал жевать – слышно было, как песок и пенопласт скрипят у него на зубах. Мы, затаив дыхание, уставились ему в рот. – В-вкусно? – спросила Полинка. Но он весело помотал головой, обвёл нас взглядом – он сделался у него вдруг очень пронзительным и умным, как мне показалось. – Очень, очень вкусно. Я такого вкусного никогда не ел. Потом Полинка сказала мне тихо – пусть бы он сказал, что невкусно. Или что песок там. Я бы забрала у него собачью миску. – И ничего там… странного? – изумился Симка. Тот только мотнул головой снова и снова зачерпнул полную ложку песка и пенопласта. Пашка не выдержал – ну всё, обед окончен – и выхватил у Архипкина миску. – Ну ладно, – только-то и сказал тот. На обратном пути было уже не так весело. Сестра-Ася опять хотела похлестать Архипкина крапивой, но мы с Полинкой сделали страшное лицо, и она выкинула сорванное. Симка с Пашкой тоже гудели как-то без огонька. У мышиного гороха повязку с глаз сняли, но Архипкин медлил и не уходил. – Всё, Архипкин, прилетели, – сказал скучным голосом Пашка. – Давай, дуй домой. И он дунул. Вечером кто-то из поселковых принёс новость, что Архипкин всем рассказал про Луну и даже обещал билеты. Ему понравилось. Но на душе всё равно было на удивление паршиво. А на следующий день Архипкин исчез. Мы один раз прошли мимо его дома – на пруд. Обратно. Архипкин не стоял, как обычно, в саду, высматривая себе компанию. Вечером его там тоже не было. И на следующий день. Мы с Полинкой кругами ходили – то будто бы в магазин, то в сторожку, объявления почитать, то в гости к кому-нибудь, кто жил в начале посёлка. Архипкин исчез. – Да ладно, Даш, что мы такого сделали-то? Ну крапивой чуть-чуть задели, ну посмеялись, ничего страшного, – говорил Пашка. – А каша? Инопланетная. – Ой, да вот люди есть – землю едят горстями, я читал, и ничего им не было. Он был, наверное, прав. Но и ему самому было неспокойно – я видела. Вечером мне виделся кургузый домик и постель. А на постели лежит измождённый Архипкин в своих неизменных рейтузах с начёсом. Вот он корчится от боли и застывает, как подбитый заяц, в углу между стеной и железной кроватью. Его мать беззвучно и горько плачет. Хотя не было никакой матери – мать я придумала. Говорили, что Архипкина воспитывали бабушка и дедушка. Раньше Архипкин был бесплотной картонной фигуркой, а теперь он стремительно и угрожающе превращался в живого человека. Стоял-стоял, как мебель ненужная, а вдруг стал большим. Больше и важнее совести даже. Бабушка часто говорила про других ребят: «Совести у них нет». А я долго не знала, есть ли у меня совесть. Конечно, есть – у всех хороших людей должна быть совесть. Теперь точно было ясно, что она есть – и у неё лицо Архипкина, и одета она в его толстые рейтузы. Думать об этом было неприятно. Архипкина больше никто из нас не видел. И друг друга мы о нём не спрашивали. Было стыдно – перед собой и перед другими. Стыдно признаться, что история с Луной не даёт тебе покоя. И в глазах других, когда ты хотел спросить, казалось, зажигались семафорные огни – «стой!» Я утешала себя тем, что он сам просился на Луну. И кашу хотел. Мы спрашивали, мы не хотели его мучить. Мы хорошие, просто всё так получилось. Ну и он сам виноват. Звёзды поблекли, и на Луну больше не хотелось – мечты о других планетах вдруг враз сделались неинтересны. А когда мы задирали головы, чтобы рассмотреть её кратеры, похожие на неровную кожу старческого лица, Луну мешала увидеть она. Туманность Архипкина.